Он положил дрова в огонь, зажег спичку. Серые сумерки быстро прогнали свет, заполнив дом вечерней прохладой. Ханс снова сел рядом с Лейлой, развязал платок и запустил пальцы в ее густые длинные волосы. Лейла затрепетала. Он уловил ее взгляд и вспомнил, как впервые ее поцеловал и как молодая женщина испугалась. На этот раз она не боялась. Лишь неровное дыхание выдавало ее возбуждение. Он провел большим пальцем по пульсирующей у нее на виске голубой вене.

Лейла была тронута нежностью этого мужчины. На душе стало спокойно. Больше не было страха. Нерешительность улетучилась. В Ангоре промедления недопустимы. Все было намного острее. А также честнее. Впервые в жизни за эту неделю путешествия, которая казалась нескончаемой, у Лейлы не было близкого человека, с кем можно было бы поделиться своей тревогой. Ночью, завернувшись в одеяло, растерянная знакомством с новыми людьми, которых в обычной жизни она никогда бы не повстречала, она слушала спокойное дыхание Назахат и осознавала, что теперь ее жизненные приоритеты кардинально изменились. Она немного боялась обнажать свои чувства, но то же время была этому рада. «Этого хочет свобода», — думала она.

Лейла придвинулась к Хансу, поцеловала его веки, губы, нырнула ладонью между пуговицами рубахи, чтобы прикоснуться к его телу. Она изголодалась по нему. Именно это и было желание, огненный след на кончиках пальцев, вкус жара. Скоро они оказались обнажены и божественно свободны. Ханс ласкал ее, не отводя взгляда. А когда он проник в нее, она практически сразу же испытала оргазм. Он поддерживал ее, унося еще дальше. Капли пота стекали по их телам. Они оба будто снова родились на свет в той радости телесной любви, которая известна лишь тем, кто любит, которая полна откровения и возрождения и которая приносит в мир истину.

Несколько недель боги благословляли любовников. Лейла и Ханс были одни. Орхана отправили в Конью. Каждое утро Лейла уезжала на повозке в высшую школу сельского хозяйства, откуда возвращалась взволнованная и с легким сердцем. Единственное, что ее мучило, — одеревеневшие от многочасовой печати на машинке плечи.

Ханс ждал ее. Она не знала, чем он занимался днем, но он всегда оказывался дома, что-то читал на красном диване при свете керосиновой лампы. Когда она возвращалась, его лицо озарялось счастьем, и Лейле казалось, что лишь она имеет значение в его жизни.

Еду готовил Ханс. Они кормили друг друга из рук, макая хлеб в хумус, ели желтую чечевицу, огуречный салат, приправленный уксусом. Буреки[54]были в меру хрустящие, томаты, фаршированные рисом с мясом, — сочными. Масло с виноградных листов стекало по подбородку, и они смеялись, словно дети. Они спали всего по три или четыре часа в сутки, но еще никогда не ощущали себя бодрее.

Ханс арендовал двух небольших лошадей с лентами в густых гривах. На деревянных седлах вместо стремян были веревки. Они прогуливались по окрестным фруктовым садам, устраивали пикники под акациями, цветы которых напоминали снежные шапки. Без угрызений совести и чувства вины они проживали свою любовь как данность. И никто не сможет ничего изменить.

Лейла упивалась неожиданной свободой. Рядом с Хансом она могла бы горы свернуть. Он пообещал взять ее с собой в Хаттуша, открыть секреты музея в Стамбуле. Будущее было светлым. Испарились препятствия и ее брачные узы с Селимом. Рожденная на берегах Босфора любовь дала ростки на анатолийской земле, и они покорно принимали ее, словно благодать.

Ханс проживал с Лейлой каждую минуту так, словно она была последней. В стране строили виселицы, греки захватили первую османскую столицу, Бурсу, войска Мустафы Кемаля вели кровопролитные бои… Турчанку душила тревога, что все это слишком хорошо, чтобы продлиться долго. Впервые она обрела внутренний баланс, который появляется, когда живешь с любимым человеком. Сладкая уверенность ежедневных встреч… Покосившийся домишко стал их убежищем. Никто их здесь не побеспокоит. Удача улыбается смелым. И они отличались безрассудством влюбленных, воображая себя непобедимыми.

Лейла никогда не забудет этот день: 10 августа 1920 года. Не в силах сосредоточиться на работе, она допоздна задержалась в высшей сельскохозяйственной школе, переводя нескончаемую иностранную прессу. Позже она поймет, что слабость объясняется плохим предчувствием, но в тот момент она об этом не догадывалась.

Державы-победительницы вызвали делегатов падишаха в Париж для подписания мирного договора. Молодая женщина надеялась, что Селим не будет участвовать в этом смертоносном для страны акте. Среди националистов поговаривали о государственной измене. Условия, которые, возможно, будут навязаны Турции, окажутся настолько суровыми, а раздел страны настолько кардинальным, что страну ожидает крах. Все ждали приговора с недоверием, смешанным со страхом.

На исходе дня в Ангору пришла телеграмма. Османская империя испустила последний вздох в знаменитом фарфоровой мануфактурой городе Севр. Площадь страны была сокращена до минимума. Турции разрешалось содержать незначительную армию, без авиации и тяжелого вооружения, она получала торговые льготы, закреплялись права меньшинств. Армения и Курдистан отныне были независимыми, обширные территории переходили Италии и Греции, арабские провинции стали подмандатными территориями Франции и Англии, проливы оказались под контролем международной комиссии. Абсолютное лишение прав. Надежда улетучилась. Унижение, возможность лишиться столицы, если Турция не будет скрупулезно выполнять все четыреста тридцать три статьи договора.

С наступлением ночи во всем здании воцарился полумрак. Мустафа Кемаль сидел в темноте, не желая произносить ни слова. В его молчании сквозила печаль. В холле вполголоса разговаривали несколько его приверженцев. Удрученные взгляды, растерянные лица… Лейла не могла не проклинать Энвер-пашу, который привел страну к развалу и втянул в войну на стороне Германии. От огорчения и стыда у нее перехватывало дыхание. Поскорее бы увидеть Ханса… С поникшей головой она пересекла зал и забралась на повозку, которая должна была отвезти ее домой.

В этот момент к ней подбежал молодой секретарь и сунул в руку телеграмму. Изумленная, Лейла развернула ее и прочитала при свете карманного фонарика. Селим просил немедленно вернуться в Стамбул. Перихан тяжело заболела.

При виде бледного лица Лейлы Ханс подумал, что причина этому — новость о подписании договора, которая потрясла весь город. Но когда она отказалась его поцеловать и сообщила, что заболела дочь, он понял, в чем дело. В этом далеком и измученном палящим солнцем анатолийском местечке Ханс имел неосторожность поверить в то, что находился под защитой огненного кольца, как в прямом, так и в переносном смысле. Он решил посвятить всю свою энергию этой женщине. Самый лучший замысел в его жизни оказался миражем. Он упрекнул себя в наивности и вере в невозможное.

— Это всего лишь кратковременная лихорадка, — сказал он, чтобы успокоить ее, пока она искала дорожную сумку. — Дети всегда нас страшно пугают.