— Где он? — едва слышно спросил король, с огромным трудом поднимаясь по скальным ступеням подножия к вратам древнего храма.

— В келье, что находится в пристройке к храму, — ответил епископ, поддерживая короля под руку. С другой стороны Владиславу IV помогал его секретарь и порученец полковник Гурницкий.

— Почему не вышел встречать?

— Не велено обетом заточника. Он пребывает в той же келье, в которой когда-то вел беседы с Господом монах-заточник Анджей Мечник.

— Не монах, а рыцарь Анджей Мечник, — поморщился от боли король.

— Заточник настолько сдал, что довезти его до Варшавы уже было бы невозможно.

— Меня тоже довезли сюда только чудом, — с упреком возразил Владислав IV. — Нужно было посадить его в лучшую карету и везти.

Он уже второй год не оставляет пределов кельи. Мачур столько сделал для нашего края, стольких исцелил и стольким указал путь к Господу, что еще при жизни его почитают как святого.

— Насильно усадить и привезти.

— Вы ведь хотите услышать от него слова исцеления, а не слова проклятия, — не выдержал седовласый, но еще довольно могуче выглядевший епископ Тчевский.

— А возможно, уже отпущение грехов, — озлобленно огрызнулся король. — Не терпится, святой пастырь?

Мачур встретил их, сидя на ложе из сосновых балок, положенных на уступы в двух поросших мхом поморских валунах. У противоположной стены, в небольшом камине, едва теплилось пламя угасающего костра, по сторонам которого стояли два вытесанных из серых каменьев распятия. Келья оказалась довольно просторной. Между камином и ложем стояло широкое каменное кресло, в которое отшельник обычно усаживал желавшего исцелиться.

— И ты тоже пришел, король? — задумчиво проговорил Мачур, искореженным пальцем указывая на каменный трон. — Давно жду тебя, давно. Садись в этот святейший из тронов, называемый «троном обреченных». Коль уж хватило мужества посетить мою скорбную обитель.

Прежде чем повиноваться, Владислав IV внимательно присмотрелся к колдуну и врачевателю. Двое стражников услужливо наклонили факелы.

Мачур выглядел приблизительно так, как, согласно описаниям, и должен был выглядеть. Совершенно не похожий на обычных польских старцев. Растительности лицо его не знало. Голова отсвечивала бронзовой желтизной, мало напоминавшей серую тленность заточника-славянина. Нос — длинный, прямой — начинался прямо со лба, врастая в него чуть выше переносицы; смуглые, худощавые, без единой морщины, щеки… Что еще поразило короля… — что огромные миндалевидные глаза монаха-заточника, казалось, совершенно не реагировали на близость факела, оставаясь все такими же спокойными, не расширенными, погруженными в полынью самосозерцания.

Вся одежда Мачура состояла из холщовой рубахи и таких же серых холщовых брюк. Одна из легенд гласила, что одежду эту Мачур не стирал уже который год, однако она не знала ни грязи, ни тленного запаха пота. Воздух в келье тоже оставался сосново-чистым, ибо отшельник очищал его своим пречистым духом.

Король не знал, готовили ли епископ и Мачур эту келью к его посещению, но мог засвидетельствовать, что от одежды затворника действительно исходила прохладная лесная свежесть, настоянная на ароматах луговых трав и сосновой живицы.

— Садись, земное величество, садись, — с вежливой бесцеремонностью напомнил о своем приглашении Мачур. — Не ко мне лицом — к огню. А ты — обратился к секретарю монарха, — бессловесно стой у входа и выполняй все, что тебе будет приказано. Не правителем твоим, а мною.

— Выполняйте, полковник Гурницкий, — подтвердил его право на власть король. И сам тоже послушно опустился в указанное ему кресло, вытесанное из глыбы камня-ракушечника, чтобы безвольно, загипнотизированно уставиться на пламя. Он ждал дальнейших повелений, однако Мачур молчал; причем сама тишина, которая охватила келью, воздействовала на него гипнотически.

Шло время.

Король бездумно смотрел на огонь, осознавая, что пламя подступается к нему все ближе и ближе. Через секретаря Мачур подал королю кружку с какой-то жидкостью. Тот безропотно, не произнеся ни слова, выпил.

Ему стало жарко. Он расстегнул и спустил с плеч подшитый мехом кунтуш. Но это не спасло его. Так, объятый пламенем, он погрузился в полусон-полузабытье.

Время сгорало в огне вместе с ним. Король очищался в нем от гнева, зависти и болезней.

Привалившись спиной к каменной спинке и глубоко осев, он какое-то время витал в пространстве, наполненном какими-то странными тварями, лицами давно умерших людей, которых он узнавал и которые тоже легко узнавали его; оказывался то на устланном коврами из молодой весенней травы лугу, то на вершине горы, то на берегу спокойного неподвижного озера…

— Ты должен был умереть еще позавчера, — вернул его из мира грез в суровый холодный мир кельи хриплый монотонный голос Мачура.

— Еще позавчера, — повторил монарх.

— Но ты жил надеждой на исцеление. Только поэтому ты сейчас все еще здесь, а не на тех лугах, на которых только что побывал.

— Ты прав, колдун, я жил надеждой. Никаких земных смертных сил во мне уже не оставалось, — сквозь дремоту ответил король. И, с усилием покачав головой, ощутил, что он действительно проснулся.

— Ты бы умер завтра, если бы отдохнул на берегу озера, на котором к весне душа твоя окончательно успокоится.

— Так, значит, это произойдет уже нынешней весной?

— Произойдет. Готовься. Немного времени у тебя все еще найдется.

— Неужели действительно весной… — обреченно сдался на милость Мачура король.

— Еще увидишь такую же траву, какую видел во время своего нынешнего паломничества по божественным лугам «потусторонья».

— Говорят, ты очень редко ошибаешься, проклятый колдун.

— Поскольку никогда не ошибается смерть, которая всегда приходит не вовремя, но всегда неотвратима.

— Тогда скажи определеннее, когда именно это произойдет? В мае? Может, и день укажешь?

Мачур помолчал.

— Тебя спрашивает король, — напомнил затворнику полковник Гурницкий.

— Считаешь, что все же… в мае? — не смел монарх ни повысить голос, ни хотя бы ожесточить его.

— Ты сам определил свой срок, — услышал в ответ.

— Нужно было назвать август?

— Теперь главное утвердиться в том сроке, который определил себе. И доживешь до мая. Встань. Подойди.

Мачур вынимал из каменной ниши зеленоватые флаконы и кувшинчики, осматривал их, принюхивался. Одни возвращал назад на полочку, из других нацеживал в наперсток какой-то жидкости, которую сливал потом в небольшую кружечку. Накрыв эту кружечку ладонью, он минут пять сидел так, сомкнув глаза и погрузившись в свои заговоры.

— Выпей это. И до конца апреля забудь о смерти. Постарайся забыть. Считай, что на какое время забудешь о ней, столько и проживешь.