На своем высоком посту мисс Жозефина председательствовала над забитыми хламом комнатами – комнатами, хранившими все дипломы и похвальные грамоты, все награды и серебряные кубки, все дневники и фамильные Библии, что когда-то принадлежали обитателям дома. Она была мозгом вещей. Одиноким стражем на сторожевой вышке. Местным духом, запертым на чердаке с крепким духом богатств винного погреба – она приказала вместе с ней отправить в склеп весь запас портвейна и мадеры. Ящики, контрабандой провезенные через морскую блокаду во время войны с янки.

На мисс Жозефину вдруг снизошло пьяное озарение. Сокровища ведь можно сжечь! Судьба прошлого в ее руках – она может быть и приказчиком, и палачом. Если захочет, предаст огню и дом, и все его ветхие реликвии.

* * *

Чарли знал корень проблемы. Суть вот в чем: белая раса научилась сублимировать сексуальные импульсы. Научилась откладывать удовлетворение и пошла изобретать электричество, маммографию и прочую ботанику, вместо того чтобы просто дрочить на порно и драть всякую потаскуху, которая в этом нуждается. В результате белые – если по-честному, то в первую очередь белые мужчины – изобрели всякие технологии и прославились как идеальная цивилизация, в которой все работает. Проблема в том, что другие расы сублимировать не хотели. Они продолжали иметь всех баб, которые подвернутся, не глядя на ВИЧ, герпес и все такое. А бабы продолжали одного за другим штамповать им младенцев. То есть белые мужчины отказались от производства младенцев ради патентов и роялти – и получили с этого немало, вот только совсем обошли вниманием главную гонку. Гонку популяций. Таков был взгляд Чарли на этот вопрос. Белый человек сэкономил на сексе столько времени, что хватило энергии придумать солнечные батареи. А потом бразды правления он утратил. У Стоддарда об этом все написано. Младенцы и развитие технологий всегда находились в противофазе. Стоило техническому прогрессу шагнуть вперед, рождаемость тут же падала. А скачок рождаемости отбрасывал цивилизацию назад. Прямо сейчас прогресс человечества рисковал вот-вот захлебнуться в море чужих младенцев. А значит, никакой вулканизированной резины и обратного осмоса, поскольку не останется умников, чтобы всем этим заниматься.

Белым надо взять передышку. Перестать анодировать все, что видят, сделать паузу и сунуть телочке. Тогда у цивилизации будет шанс. От белых баб, конечно, в последнее время тоже мало толку. Нет, они только начали свои свершения на научно-техническом поприще и явно не рвались отказываться от всенародного признания и раздвигать ноги. Для того-то и нужен был Ссудный день. Он дал шанс немногим оставшимся альфа-самцам приумножить белый род. Он пресек всякую феминологию, гендерные исследования и тому подобный собачий бред, на который повадились тратить время дамы, пока их драгоценные арийские яйцеклетки засыхают.

Ссудный день предоставил мужчинам вроде Чарли – которые не много понимают в матанализе, зато имеют хорошие запасы спермы – возможность спасти игру для команды белых.

Все просто.

* * *

Доусону не хватило воли отрезать ей ухо. Как бы она ни умоляла. В итоге она схватила нож и попыталась сделать это сама, но тут же разрыдалась. Она стояла перед Доусоном на коленях в пыли. Глядя сверху, он видел, что правое ухо у нее все в запекшихся бурых потеках. Видать, уже пыталась, и не один раз.

И тут ее как прорвало – о Ссудном дне, о том, что она пережила, во всех деталях. Сначала посреди конференции у кого-то зазвонил телефон, хотя она всегда требовала в аудитории отключать звук. Потом еще один, а потом телефоны звонили у всех – пищали, тренькали, пиликали, лаяли, какофония со всех сторон. А затем к ней подключился стрекот одновременно расстегиваемых молний. Студенты – все студенты — полезли в рюкзаки с картинками из мультиков и супергеройских фильмов и достали пушки. Профессор и аспиранты смотрели на аудиторию и видели перед собой бесчисленные черные дула.

– Целый лес черных стволов. – У нее срывался голос, она нервно жестикулировала трясущимися руками.

Короткие стволы пистолетов, длинные – винтовок и дробовиков, совсем маленькие – револьверов. Черные палки изрыгнули из себя пламя и дым, запахло порохом, а потом раздались два тяжелых удара. Это рухнул на пол ее аспирант. Ей показалось, что она оглохла.

Аспирант полз к ней. Его ноги остались там, где упали, а сам он тащил себя на руках, подтягивая торс с волочащейся следом жирной бахромой кишок. Он полз туда, где она в ужасе скорчилась за кафедрой. Пули решетили экран для презентаций, пробивали дыры в стенах; и гром выстрелов. Аспирант тянул к ней синюю, помертвевшую, уже мертвую руку, и его мертвые губы шевелились, формируя слово «помогите»…

Вокруг гибли ее коллеги, весь ее штат, который она сама лично много лет любовно подбирала. Бились на полу, как выброшенные на берег дельфины. Изуродованные до такой степени, что превратились в безжизненные куски мяса, они продолжали дергаться, как марионетки, потому что в них стреляли и стреляли.

Она рискнула. Высунулась из-за кафедры, схватила аспиранта за протянутую руку. Переплела пальцы с его ледяными пальцами и втащила парня в свое укрытие. Голова его легла ей на колени. Он как будто уснул.

Доусон стиснул зубы, чтобы не спросить у нее имя этого аспиранта.

Профессорша уже не плакала, а в трансе глядела на землю и бормотала:

– Через несколько дней он должен был защитить диссертацию о зыбкости гендера… – Она всем телом конвульсивно содрогнулась от душевной боли. – И все это лишь за то, что заставлял студентов читать Белл Хукс!

* * *

Они прогуливались в садах. Чарли и его нареченная. Отдыхали среди древнеримских птичьих купален и садовых украшений периода эллинизма, реквизированных из крупнейших музеев на территории прежде соединенных штатов. Желая произвести на даму впечатление, Чарли указывал то на вавилонскую статую, которую сам привез из музея Гетти, то на чудные желтые петунии в месопотамской каменной штуковине из коллекции Национальной галереи в Вашингтоне. Похвалялись своим великолепием павлины, но где им было сравниться с красотой Шасты! С должным восхищением залюбовалась она статуей какой-то египетской дамы. Лет статуе было примерно миллион, Чарли велел выкрасить ее в изумрудно-зеленый под цвет скамеек. Шасте понравилось. «Фигасе!» – сказала она.

Чарли хотелось показать ей самые первосортные вещи, которые он урвал в Чикагском институте искусств. Вот они были реально старые. Он надеялся, ей они тоже понравятся. Предсвадебная проверка ее была почти завершена. Оставалось только генетическое тестирование для подтверждения чистоты крови, но это была простая формальность. Чарли с первого взгляда понял, что она белая. Небесную лазурь можно было рисовать с ее голубых глаз. Птичьи трели уступали мелодичностью ее смеху. Так невинна была она, так мила, так простодушна. Все еще верила в глобальное потепление и Холокост.

Чарли подозревал, что слишком насилует ей уши, но ничего не мог с собой поделать – от нервов на него нападала разговорчивость.

Он показал ей большие канделябры, которые прибрал к рукам в какой-то из церквей на Пятой авеню. Эти штуки вроде как отлили из чистого золота, поэтому их можно было держать под открытым небом круглый год. Заставил Шасту присесть, обхватить один руками и попробовать оторвать от земли. Шаста не смогла и одобрила: «Клево».