Речи Клептомансера были безумны, но Неверфелл видела в них определенную логику. Во всяком случае, ее видела та часть Неверфелл, которая любила разбирать механизмы, чтобы посмотреть, как они работают.

– И снова моя очередь спрашивать, – напомнил Клептомансер. – Почему к тебе подослали убийцу?

– Не знаю. – Неверфелл аккуратно согнала в кучу стадо своих кудрявых сомнений. – Думаю, это как-то связано с моим прошлым. Когда мне было пять, я чуть не утонула в чане с сырной закваской. И я не помню ничего о том, что было до этого. Мы думаем, кто-то нарочно запечатал мои воспоминания. И теперь очень не хочет, чтобы они ко мне вернулись.

Неверфелл поймала себя на том, что в общих чертах рассказывает Клептомансеру о своей жизни у Грандибля и о пробужденных Вином смутных воспоминаниях, о приступах безумия и паники.

– Кстати, сегодня меня не в первый раз пытались убить. Когда я была под следствием и сидела в подвесной клетке, меня опустили в воду, и я чуть не утонула. Если бы не стража…

– А как тебе удалось спастись от слеполозов?

– Что? А… Просто я спала на балдахине… Я не привыкла спать в кроватях, а он выглядел таким уютным… – Неверфелл умолкла. Клептомансер смотрел на нее так, что ей стало не по себе. – Я же говорю, что иногда просто делаю что-то, – повторила она. – Я такая. Немного сумасшедшая.

Хотя и не такая сумасшедшая, как некоторые, подумала она и порадовалась, что зрение еще не вернулось к ее собеседнику и он не может прочитать что-либо на ее лице.

– Моя очередь. Зачем ты все это делаешь? Зачем прячешься за водопадами, дырявишь свою память, оставляешь себе записки и… – «Сводишь себя с ума», – чуть было не сказала она, но благоразумно проглотила конец фразы.

– Когда мне было десять, я шесть минут проговорил с Картографом, – ответил Клептомансер. – После этого я забыл свою семью и сбежал с мелом и мотком веревки, чтобы жить в туннелях, не отмеченных на картах. Ел крыс, чуть не умер от желтоглазой лихорадки. Научился пищать, как летучая мышь, чтобы по звуку определять форму пещер. Ел Паприкотку до тех пор, пока уши у меня не стали размером с тарелку.

– На что это похоже? – Неверфелл знала, что сейчас не ее очередь спрашивать, но не смогла удержаться.

– Картография?

Клептомансер улыбнулся, и пусть это была всего лишь улыбка чернорабочего, улыбка «благодарю, мисс, был рад вам услужить», но она чувствовала, что за ней скрывается другая. Неверфелл подумала, что Клептомансеру, должно быть, редко удается вот так поболтать, и ощутила прилив симпатии. Одиночество и жажда хоть с кем-то поговорить были ей очень знакомы.

– Что ж, я расскажу тебе, если ты хочешь. Но сперва ты должна кое-что уяснить. Обычные карты неприменимы в Каверне не только потому, что город не расположен на плоскости. Направления здесь тоже не всегда работают, как должно. Компасы указывают, куда им вздумается, а то и вовсе рассыпаются на куски. Я знаю парочку мест – их немного, но они существуют, – где ты можешь полтора часа взбираться вверх по лестнице и вернуться туда, откуда начал. В Каверне процветают невозможные взаимосвязи, все двоится и выворачивается наизнанку. И это затягивает. Ты выкручиваешь мозг, чтобы он постиг новые формы. Ты начинаешь понимать Каверну… и безвозвратно влюбляешься в нее. Представь самую прекрасную женщину в мире, только вместо волос у нее длинные, путаные туннели. Кожа у нее бархатисто-черная с золотыми звездами светильников-ловушек, как у тропической лягушки. Глаза ее – подземные озера, бездонные, голодные. Когда она улыбается, вместо зубов у нее бриллианты и сапфиры, сотни, тысячи острых бриллиантов и сапфиров.

– Но это же какое-то чудовище получается!

– Ты права. Каверна пугает. Потому я и говорю о любви. Ты боишься ее, но ни о чем другом и думать не можешь. Вот что значит быть Картографом. И так я прожил пятнадцать лет. А потом оставил все в прошлом. Видишь ли, я исследовал туннели собственного разума и набрел на величайшую из идей, что он когда-либо рождал.

– И что это была за идея? – завороженно спросила Неверфелл.

– Не знаю, – флегматично ответил Клептомансер. – Но не сомневаюсь, что позволю себе узнать, когда придет время. Дело в том, что все, у кого есть план, каким бы тайным или тщательно продуманным он ни был, рано или поздно себя выдают. Вскоре ты уже можешь предсказать их действия и догадаться, что им нужно. Я решил, что единственный способ избежать этого – до поры до времени скрыть свой план от самого себя. Во всяком случае, его части. Никто не предскажет мой следующий шаг, пока я сам не могу его предсказать. Никто не догадается, чего я хочу, пока я сам об этом не догадываюсь.

Мой замысел требовал тщательного планирования. Я знал, что на его воплощение уйдет несколько лет, и не мог приступить к делу, оставаясь безумным. Поэтому я переплыл поток своего сумасшествия и вытащил себя на берег обновленного здравомыслия.

Снова повисла неуютная тишина. Неверфелл кусала себя за язык, напрасно пытаясь удержать рвущиеся наружу вопросы.

– Не хочу показаться грубой, но… Тебе не приходило в голову, что ты все еще безумен? Что ты всегда был безумным? Что ты, возможно, самый безумный человек в Каверне?

– Приходило, – ответил Клептомансер. – Но я с этим не согласен.

Несколько секунд он смотрел на Неверфелл залепленными снежинками глазами.

– А тебе не приходило в голову, что ты отнюдь не безумна? И никогда такой не была? И что ты, возможно, самый здравомыслящий человек в Каверне?

– Очень надеюсь, что нет, – прошептала Неверфелл. – Потому что если я не безумна, значит, с Каверной что-то не так. Значит, она больна и тут творится что-то ужасное, но никто этого не замечает. Если я не безумна, мы должны не сидеть тут и тратить время на болтовню, а как можно скорее выбираться на поверхность.

– Ох, боюсь, ей это не понравится, – отозвался Клептомансер с теплотой в голосе. – Мы нужны ей. Дело в том, что без нас не будет ее. Каверна – это город, а не туннели, и она пойдет на все, чтобы удержать нас здесь. Иногда мне кажется, что настоящие деликатесы можно приготовить в Каверне только потому, что она дает им свою силу, подкупая нас, чтобы мы не ушли. Когда великий дворецкий запретил кому-либо покидать город и закрыл его от чужаков, он удостоился ее особой милости. Я скажу тебе еще кое-что, пусть мне и нечем подтвердить свои слова. Город растет и не только благодаря киркам и лопатам. Каверна растягивается, забираясь туннелями все глубже в гору, чтобы обеспечить нас жизненным пространством. И потому география здесь теряет всякий смысл.

Голос Клептомансера менялся, когда он говорил о Каверне. У Неверфелл возникло ощущение, будто под гладью спокойной воды мелькнула широкая тень.

– Ты все еще говоришь, как Картограф, – подумала она вслух.

– Но я больше не один из них, – возразил Клептомансер, и в его голосе странным образом смешались гордость, решимость и чувство утраты. – Я много лет не рисую карты, а ведь карты – это любовные письма Картографов, их способ служить Каверне и поклоняться ей. Она все еще в моих мыслях, но я перестал быть ее рабом.