Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Никакой гегемон не может доминировать в мире сам по себе. Это или физически невозможно, или очень трудно. И психологически это тоже невозможно. Каждая проблема для этого народа становится внутренней проблемой»[288].
Современным певцам глобализма такое сращивание внутренней и внешней политики даже нравится. Новый глава британского МИДа провозглашает новую британскую доктрину:
«Старое различие между внешней политикой и внутренней рухнуло. Каждый министр цитирует лорда Пальмерстона, его крылатое выражение о том, что у нас нет постоянных союзников и постоянных врагов, а есть постоянные интересы. Но верно ли это? Отношения с США являются уникальными и наиболее важными двусторонними отношениями… Мое видение Британии заключается в превращении ее в глобальный узел (hub) точно так же, как лондонский Сити выступает в роли глобального узла финансового рынка»[289].
Наконец-то молодой британский министр Милибенд, кстати выходец из левых, истинно социалистических лейбористов, нашел место для неприкаянной бывшей Британской империи. Теперь он предлагает услуги Британии в качестве глобального идеолога, коллективного Суслова при вашингтонском генсеке.
«А потом я познакомился с большевиками в Вашингтоне. К счастью, они не имели возможности никого расстреливать — американская система этого абсолютно не позволяет, к огромной чести Америки. Но вот по своим инстинктам это были непримиримые, крайне убежденные люди, абсолютисты, не терпящие никаких возражений, не принимающие возможность, что с ними можно не соглашаться и при этом быть разумным, порядочным человеком. И вот эти необольшевики, некоторые из них, кстати, были троцкистами, если вы посмотрите на истоки неоконсервативного движения в Соединенных Штатах, — вы, наверное, знаете, что несколько ведущих неоконсерваторов — эти люди были американскими троцкистами»[290].
«Неоконсерваторы — это неоякобинцы. Как и лидеры Французской революции, они не доверяют идеям, если им не следует весь мир. Они глубоко нетерпимы. И они могут причинить этой стране массу неприятностей, перед тем как будут вынуждены уйти. Сейчас они в глухой обороне, потому что Ирак оказался имперским мероприятием, которое не удалось. Их следующий проект — это втянуть Соединенные Штаты в войну с Ираном. Только за счет эскалации они могут найти оправдание»[291].
Эскалация как самоцель? В отличие от холодной войны, от Большой Игры, где оправдание эскалации — угроза со стороны равного. Это же и предел эскалации, инструмент сдерживания. Теперь нет никакого сдерживания. И тем более — соблазн обеспечить полную, абсолютную неуязвимость для Америки. Отсюда идея СОИ — создания универсального непроницаемого ядерного зонтика над Америкой, односторонний разрыв договора по ПРО и всей системы сдерживания гонки вооружений. Очень странно слушать нынешние американские разговоры о том, что элементы ПРО в Европе направлены, мол, исключительно против иранцев и корейцев, в то время как идея абсолютного космического зонтика объявлена, разрекламирована и мощно финансируется.
«Мы должны обладать такой системой, чтобы не дать шантажировать Соединенные Штаты и их союзников, это средство гарантии от шантажа и сохранения свободы распоряжаться силой»[292].
«Больше того, отдельные нормы, да, по сути, чуть ли не вся система права одного государства, прежде всего, конечно, Соединенных Штатов, перешагнула свои национальные границы во всех сферах: и в экономике, и в политике, и в гуманитарной сфере — и навязывается другим государствам. Ну кому это понравится? Кому это понравится?»[293]
Никому это не понравится. Стремление к полной неуязвимости для себя автоматически означает абсолютную уязвимость всех остальных. Никому это не понравится. Хотя бы поэтому эта цель недостижима. Отказываясь от всех норм права, кроме права силы, невозможно остановиться.
«В Афганистане и Ираке Америка провела эксперимент, в ходе которого она пыталась трансформироваться из косвенной империи, осуществляющей контроль посредством других людей или государств-сателлитов, посредством союзников в этом регионе… в прямую империю, которая осуществляет контроль непосредственно сама. Но эксперимент оказался таким ужасным, что они поспешили все вернуть на прежнее место, поспешили вернуться к своей косвенной империи, к положению, когда дерутся только после того, как на тебя нападут»[294].
Если бы… На самом деле способность извлекать уроки и адекватно воспринимать угрозы и вызовы — это очень важный индикатор состояния системы. Именно дальнейшее развитие ситуации вокруг Ирака и Ирана, в первую очередь, покажет, больна ли Америка тем же системным кризисом, что разрушил Советский Союз. Пока же, встав во главе мирового революционного процесса, по всем признакам они продолжают наше безнадежное дело.
«Милитаризация американской политики — это отчасти реакция на чувство уязвимости, на осознание того, что ситуация выходит из-под контроля»[295].
Прямым объектом американской проекции силы стал Ближний Восток, точнее — Персидский залив — главная площадка Большой Игры нефтяной эпохи. И здесь американцы прямо, хотя и не всегда гладко, наследуют британские интересы.
В американских геополитических концепциях конца 40-х годов Иран вместе с Грецией, Турцией, Афганистаном и Пакистаном образовывали так называемый «северный пояс» на пути попыток СССР прорваться к Индийскому океану. При этом Иран являлся зоной особых британских интересов, поскольку вся его нефть была отдана в концессию британским компаниям. При этом шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви разделял традиционный для иранской монархии патологический страх перед британскими интригами. Именно на волне борьбы Ирана за право распоряжаться собственной нефтью во главе правительства становится Мохаммед Мосаддык.
