— Мне вчера разрешили наконец-то повидаться с Севой. Он позволил прочесть вам письмо, которое было написано за день до убийства Кати. Письмо и еще кое-что он оставил в шкафу моего кабинета. Все это случайно обнаружили дочери Маши Кравчук, и таким образом я получила письмо раньше — еще в больнице.

Все снова затихли до звенящей тишины, и Алена начала читать:

— «Дорогая Алена Владимировна!

Когда Вы обнаружите эту шкатулку и письмо, я буду далеко. По крайней мере, повидаться нам вряд ли позволят.

Наверное, Вы единственная, кто поймет меня.

Вам я доверяю рассказать обо всем следствию. Сам никогда не смогу давать против нее показаний, предъявлять улики, обвинять… Единственное, что я могу для нее сделать, — лишить унизительной грязи, в которой ей придется жить дальше… Если это можно будет назвать жизнью…

Я всегда говорил Вам правду, и Вы всегда понимали меня, постарайтесь понять — до самого дна — и на этот раз.

Я страшно виноват перед Вами. Я… желал Вам смерти. Потому что понимал, что только Вы знаете про Катю все, и был уверен, что если Вы не выживете, то вся вина в убийстве Оболенской, Энекен и Вас самой будет повешена на внука Оболенской — мифического, несуществующего Адама. Когда Вы пришли в сознание и врачи сказали, что самое страшное позади, тогда я решился. Простите, я так грешен перед Вами и Господом!

Первое. На юбилее я был слишком замотан, чтобы иметь возможность познакомиться с внуком Елены Николаевны, о котором она мне уже много всего успела понарассказывать… Пробегая за петардами и хлопушками в подвал, я вдруг услышал Катин голос. Он доносился из курительной комнаты возле мужского туалета. Я аж вспотел от ужаса: подумал, что начались слуховые глюки. Она говорила нервно, взволнованно, торопливо, но слов я не разобрал. Я откинул портьеру курительной комнаты — там стоял спиной ко мне молодой человек и засовывал мобильник в задний карман брюк. Он резко повернулся ко мне, и я вздрогнул и покрылся испариной. Получалось, что это он только что говорил Катиным голосом — этот парень с изнеженным девичьим лицом, огромными голубыми глазами, которые невнятно плескались за толстыми стеклами очков, чуть припухшими скулами и глубокой ямочкой на подбородке. Даже дикая паника в душе не помешала мне подробно разглядеть его. Я никогда не испытывал более смутного, непонятного чувства… как при виде этого человека. Странно, но в тот миг я испытал жуткую досаду, жгучую боль, даже обиду на Катю… В тот миг я ничего не понял, кроме того, что, возможно, у меня серьезные проблемы с нервами… Парень, казалось, слегка удивился моему ошарашенному виду, но учтиво кивнул, приоткрыв в улыбке белоснежные зубы с небольшой щербинкой. Потом я увидел этого незнакомца рядом с Еленой Николаевной и понял, кто он.

Позже, когда я обнаружил Оболенскую мертвой, в ее левой руке был зажат брелок от Катиной машины — тот знаменитый розовый слоненок. Не сомневаясь в правильности того, что делаю, я выдернул слоненка из руки Елены Николаевны, спрятал в карман и побежал звать Вас… Было такое ощущение, что мой мозг превратился в компьютер… Если Елена Николаевна, понимая, что умирает, стиснула брелок в руке, значит, хотела обратить на него внимание тех, кто ее обнаружит. Как, каким образом слоненок оказался у нее, нашла ли она его случайно в вещах Адама, выронил ли он его невзначай — об этом никто никогда теперь не узнает. Так же как никому не дано знать, что могла она чувствовать в эти минуты страшного прозрения. Так я думаю сейчас. Тогда мысли бешено крутились в голове. Катя лежала дома со сломанной ногой. Возможно, это Стивен воспользовался Катиной машиной? Но нет, я тут же вспомнил, как он пытался припарковать свой «Форд» в переулке, забитом автомобилями, и ему разрешили заехать во двор театра… Когда я выронил нечаянно брелок на пол и ключи зазвенели, только Вы своим проницательным взглядом зафиксировали этот момент, все остальные были слишком потрясены, чтобы прореагировать на звякнувший предмет. Тем более что не я сам — мои руки почему-то предусмотрительно завернули яркого слоненка в носовой платок. Я говорю «не я сам», потому что иначе не умею выразить то, что со мной творилось. Я словно действовал не от себя, а по чужому заданию, подсознательно осуществляя чужую волю. Теперь я, конечно, понимаю, что так и было. Я всегда подменял свою волю Катиной, свои желания и интересы — ее интересами и желаниями. Она обратила меня в послушный придаток ее самой. Я всегда был счастлив, что хоть как-то могу сделать ее жизнь менее замотанной, разгрузить от огромного количества текущих дел и бытовых забот… Я и теперь перед лицом Бога могу признаться: в моей жизни исполнилось высшее, что Господь может по великой милости даровать смертному, — я любил, люблю и буду до конца дней любить ее — единственную для меня женщину, абсолютную во всей полноте этого слова…

Уже позже, когда страх начал вытеснять кураж вседозволенности и упоения актерским разнузданным, извращенным перевоплощением, она конечно же догадалась, что я все знаю, и подарила мне свою близость. Я понимал, что этой ночью она покупает мое молчание, но все равно, обладая ею, был счастливейшим из смертных. Она спала, а я смотрел на ее раскиданное по постели обнаженное прекрасное тело и думал о том, что могу сейчас отнять у нее жизнь. Но не смог — не потому, что пожалел. О жалости, сочувствии, сострадании речь уже не шла. Как Вы бы, наверное, сказали, сюжет вырулил на иррациональность жанра высокой трагедии. Катя должна умереть смертью, достойной ее блестящего актерского дара. Не ее вина, что этим даром цинично воспользовались. Но, как бы то ни было, она убила Оболенскую, Энекен и лишь чудом не убила Вас.

Я опять сбился… Когда все стояли над телом Оболенской, я заметил, что в сжатой руке Елены Николаевны остался розовый ворс от Катиного брелка. Ковалева попросила всех покинуть помещение: вот-вот должны были появиться врачи и милиция. Я вернулся незаметно обратно и вытащил ворс из руки Оболенской. Я решил, что безопасней Катиному брелку — этой неоспоримой улике находиться в ее вещах, тогда это перестает быть уликой. Пробрался, пользуясь суматохой, в Катину гримерную и засунул слоненка в ящичек ее стола, в самую глубину. Буквально через несколько дней Катя попросила привезти ей шкатулку из гримировального столика. Выдвинув тот самый ящичек, я с ужасом обнаружил, что брелка там нет… Зато в шкатулке, которую я позволил себе открыть, я нашел стеклянную баночку с голубыми линзами для глаз. Вспомнил, как наутро после ночного Катиного посещения Вы пристально разглядывали ту линзу, что я нашел на сцене и бросил в стакан с водой. Сопоставив все, я сообразил: Вы наверняка вычислили, что если я что-то прячу, то это может касаться лишь одного человека на свете. Катин брелок был у Вас… Теперь я знал то, что было известно и Вам: в юбилейный вечер Катя приехала на своей машине, которую загнала в какой-нибудь близлежащий двор. Авария, сломанная нога, сотрясение мозга, черный джип, угрозы и предупреждения — все это было придумано, чтобы мог появиться Адам.

Буквально за несколько часов до того, как я обнаружил Вас без сознания под рухнувшим штанкетом, я решился на разговор с Вами. Но Катя не дала мне этого сделать… Если бы я знал, что она замышляет! Если бы я только знал! Она попросила меня передать посылку для родителей людям, улетающим в Штаты, и предупредила, что если дверь не откроют, то нужно будет подъехать по другому адресу. Понятно, что тянула время. Мы добрались на такси до ее дома, она ушла отдохнуть перед спектаклем, а я должен был отправиться с посылкой. Но я на самом деле никуда не поехал. За углом отпустив такси, я вернулся к ее дому и вошел в здание школы напротив. Минут через пятнадцать, кутая шею в пушистый шарф, из подъезда вышел Адам. В конце переулка его ждал черный джип. Мое сердце бешено заколотилось предчувствием новой беды. Только будучи Адамом, она могла с легкостью совершать преступления, только от его имени решилась бы поднять руку на Вас. Я почти уверен, что она была как бы закодирована на это.