— Нью-Йорк, к великому моему прискорбию, переполнен домами с дурной репутацией, начиная с роскошных заведений и кончая грязными норами. Если Джонсон предпочитает последние, то поиск можно ограничить лишь одним районом.

— Ну, ну, — прервал Карсон поток моего красноречия.

— Пять Углов.

Сосредоточенный вокруг стыка пяти кривых, косых и нечистых улиц район нижнего Манхэттена назывался Пять Углов и славился как царство нищеты и порока. Репутация его утвердилась, можно сказать, во всемирном масштабе. Чарльз Диккенс во время своей знаменитой поездки по Соединенным Штатам настоял на посещении этого квартала, желая почерпнуть информацию для сравнения с не менее знаменитыми трущобами Лондона. Опубликованные впоследствии впечатления от посещения сего локуса — острые (хотя и исходящие из ложных посылок) путевые дневники данного автора под названием «Американские заметки» — прославили Пять Углов во всех странах цивилизованного мира как место, где непереносимые страдания соседствуют с неисцелимым грехом.

За время проживания на Манхэттене нога моя ни разу не ступала на разбитые мостовые этих ужасных кварталов. Ни один уважающий себя человек не отважился бы нырнуть в эту кошмарную бездну. Такое безрассудство считалось сродни самоубийству. Даже полицейские едва рисковали там появляться, особенно с наступлением темноты. Лишь высоко развитое чувство гражданской ответственности да сознание, что радом находится столь надежный и мужественный товарищ, подвигнули меня отважиться ступить в район, где сам воздух напитан духом преступления и порока.

Расположенная на расстоянии не более полета пули от бурлящего делового Бродвея с его кичливыми роскошными дворцами, клоака Пяти Углов щеголяла зловонными развалинами и обширными лужами на разбитых мостовых. Перейдя пограничную Баярд-стрит, мы попали в царство нищеты, мрака и позора. С обеих сторон торчали какие-то покосившиеся деревянные курятники, казалось подпиравшие друг друга, столь часто они были понатыканы. Дыры на мостовой поросли клочками грязной травы. Стоки были забиты вонючей грязью, отравляющей воздух.

Провожаемые открыто враждебными взглядами оборванных и мрачных обитателей, мы с Карсоном шагали по узким извилистым улочкам. Здесь мы снова столкнулись с неожиданностью. Хотя дома с дурной репутацией встречаются в разных районах Манхэттена, чаще всего они, однако, не слишком выделяются на фоне общей застройки. Более того, в так называемых респектабельных кварталах их владельцы всячески стремятся замаскировать истинный характер своих заведений.

Здесь ситуация оказалась совершенно иной. Проституция прославлялась на каждом углу. Казалось, в каждой развалине размещается бордель. Женщины всех возрастов, рас, национальностей и комплекций стояли в дверях с обнаженными руками и бесстыдно выставленными грудями, зазывая прохожих в самой неприкрытой и грубой форме. Проходя по Малбери-стрит, я чувствовал, что уши у меня пылают, оскорбленные столь шокирующими и гадкими призывами.

Через десять минут прогулки в такой оскорбительной для порядочного человека обстановке мы задержались на углу Кросс-стрит и Перл-стрит. В нескольких ярдах от нас воодушевленно хрюкали три свиньи, роясь в кухонных отбросах, извергнутых из опрокинутой помойной бочки. За свиньями — и за нами — наблюдала старая карга с торчащими из подбородка в разные стороны седыми волосками, сидевшая на деревянном ящике и сосавшая глиняную курительную трубку.

Повернувшись к Карсону, я заметил на его лице, освещенном тусклым светом уличного фонаря, признаки отвращения. Разумеется, человек, проведший жизнь на просторах Запада и попавший в район Пяти Углов, должен утвердиться в предубеждении против пороков урбанистического образа жизни. Там он встречался с насилием, невежеством, жестокостью, но был свободен от атмосферы распада и испорченности, пронизывающей каждый квадратный дюйм кошмарных городских трущоб.

— Такого я за всю жизнь не видел, — сказал, помолчав, Карсон. — Вы точно выбрали место, Эдди.

— Нашим поискам могло бы помочь уточнение предпочтений Джонсона в его предосудительных развлечениях.

— Вы о чем?

— Как вы, без сомнения, заметили, бордели в этом адовом районе предлагают клиентам товар на любой вкус. Некоторые специализируются на молоденьких, едва созревших девушках, другие приглашают любителей негритянок и мулаток. Есть заведения для любителей полных женщин. Спектр предложения соответствует потребительскому спросу. Зная, какой тип женщин более привлекателен для Джонсона, мы могли бы сузить диапазон поиска.

— Откуда мне знать, — отозвался Карсон. — Там, откуда он прибыл, выбор не слишком велик. Одно я знаю определенно. Из того, что я о нем слышал, можно понять, что Печенка на юбке не зацикливается. Его тянет к выпивке и к игре, кутит он с размахом.

— Я понял вас. Это тоже полезные сведения. Здесь множество и таких притонов, но наиболее знаменитый, конечно, — салун одноглазого Динаху на Орандж-стрит.

— Пошли.

Упомянутое заведение располагалось поблизости, и через две-три минуты мы оказались на месте. При одном взгляде на вывеску, на изъеденный фасад здания, слепые окна, мрачный вход я окончательно упал духом. Хотя солнце едва село, в дверь салуна уже вливался поток непотребнейших оборванцев, оскорбляющих слух мой бранью и вульгарным, непристойно громким смехом.

Карсон оставался совершенно спокоен, однако я заметил, как он проверил — или поправил — пистолет, скрытый полой сюртука.

Огибая грязь и переступая через лошадиные испражнения, мы пересекли улицу и вошли в заведение Динаху. Тут же мои органы чувств подверглись интенсивному воздействию всевозможнейших раздражителей самого неприятного свойства. Воздух в этом помещении, придавленном низким потолком, насыщала невообразимая смесь миазмов, состоящая из дыма дешевых сигар, испарений немытых тел и паров всяческой алкогольной бурды. Из дальнего угла доносился какой-то скрежет, извлекаемый пьяным скрипачом из своего инструмента с такой потрясающей немузыкальностью, что в сравнении с ним бездарные музыканты Барнума показались бы виртуозами. Раскрашенные Иезавели, восседая на коленях партнеров, оглашали помещение взрывами резкого, неестественного смеха. Сброд, сгрудившийся вокруг игорных столов и спускавший в фараон невесть как добытые деньги, не стеснялся в выражениях.

Осмотревшись в помещении, мы с Карсоном направились к длинной стойке бара, у которой беспорядочно толклась и шумела публика того же пошиба.

В ожидании хозяина, отпускавшего какие-то ядовитые напитки у дальнего конца стойки, я рассматривал висящую на стене напротив картину в потрескавшейся и облупившейся золоченой раме. Изображенная на полотне пышнотелая красотка возлежала на бархатной кушетке, кокетливо прикрыв бедра каким-то крохотным клочком ткани. Обращала на себя внимание, однако, не практически полная обнаженность натуры, а откровенно непристойная, похотливая улыбка, с которой она смотрела на зрителя. Грязная, невероятно закопченная от долгого присутствия в этом помещении и засиженная мухами картина как нельзя больше подходила к грязной обстановке притона.