Он не почувствовал, как впился зубами в язык. Он не понимал, что он делает. Он уже ничего не понимал. Он только знал, что надо положить этому конец.

Случилось чудо.

Тишина вернулась — оглушительная, как взрыв.

Он вышел из руин на простор. Он не смотрел на бойню, которая шла на земле. Первым делом он поднял взгляд наверх.

Солнце.

Солнце разъедало крышу тумана. Пачки лучей протыкали толщу газа и били в землю сквозь бесчисленные дыры, очерчивая кругами прощения искромсанные тела агентов. Картина ничем не напоминала красивый солнечный день: видимая Сиду часть неба выглядела скорее как извержение вулкана. Свод над головой был похож на перевернутый и бешено активный кратер. Черные завитки Капланова газа перемешивались с идущими сверху лучами. В местах их встречи небо пламенело, как осколки зеркала, обращенного к пожару.

Сида шатнуло. Как во сне, донесся звук мотора.

Он стряхнул оцепенение. Дотащился до транссекционки. На горизонте солнечный луч буквально прожигал желтый корпус такси.

Водитель ехал, чтобы не попасть под бомбы.

Он не хотел покидать Город, но и не хотел умирать по-глупому.

Не то чтобы он боялся смерти, но глупая смерть — нет, это не для него. Сорок два года, руки-ноги есть — может, впереди еще будет что-то приятное, а тут вдруг тебя подстрелят без предупреждения или получишь порцию пластида С-5, просто за то что забыл заплатить за паркинг и вернулся туда не в добрый час. Или вышел не на той остановке. Что за гнусность этот пластид, просто в голове не укладывается, куда мы идем. И вроде как неизвестно, кто кладет взрывчатку и чего требует.

Это каким же надо быть больным, на всю голову! Вообще не соображать, что такое жизнь человеческая, чтобы додуматься отправлять на тот свет всех подряд, вообще ни в чем не повинных людей, неизвестно ради какой такой идеи! А уж чтобы идея, говорил таксист, стоила таких человеческих жертв! Она даже еще и не вылупилась, эта идея, на нее пока и намека нет.

А потом он вздохнул и сказал, что вот уж точно, много мозгов надо иметь, чтобы разделить народ на хороших и плохих. Мы-то сами тоже не больно чистенькие. Гипердемократия! Поганая она штука, вот что.

Он, во всяком случае, на тот свет не собирается, и, чтобы обмануть судьбу, он едет и едет и не останавливается вообще. И потом, приятная штука ехать по солнцу, все такое… Ему всегда нравилось ездить. В конце концов он и выбрал такую профессию. А уж ехать по солнцу…

Давненько не выпадало такой радости.

Сид спросил, почему бы ему просто не уехать из Города.

У таксиста ответ был наготове.

— И куда ехать?

Прямо по Северному транссекционному шоссе. Считать трупы.

Солнце лужами натекло на дорогу, как ручьи сквозь запруду. Сид боролся с желанием плакать, дать волю чувству, что больше ничего не может быть. Умрет он или выживет.

Он пойдет до конца. Он задаст вопрос Венсу. Он докопается до правды.

Ему точно давали наркотики. Он чувствовал в теле какой-то обман: полное отсутствие боли в тех местах, где вид оголенного мяса предполагал обратное. Он вспомнил про камеры в полицейском комиссариате, где задержанные под воздействием ЛСД рвали зубами собственные руки, ничего не чувствуя. Он вспомнил, как стрелял по наркоманам, как пули пробивали их навылет, а те продолжали бежать.

Однако он чувствовал, что мыслит здраво. Мыслит здраво и не испытывает боли. И пока он ехал, разум принимал новые установки: безумие Миры, ее возможная смерть ему безразличны. Мысль о том, что он предал Блу, ничего в душе не вызывала. Полученные в Отсеке впечатления постепенно меркли, как воспоминания о страшном сне отступают перед тупой реальностью повседневных жестов, оставляя все же подозрение, а не больше ли правды в этом тающем видении, чем в запахе кофе, в удовольствии от душа в начале дня, похожего на все другие.

Радио тоже подсчитывало мертвых. Потери гипердемократии.

14:10. Взорвано шестьдесят четыре жилых квартала. При такой скорости от Города к сумеркам мало что останется. Первым сумеркам, которые он увидит за долгое время. Дикий разворот в истории с солнцем не объясняли. Дело Каплана так и не выплыло.

Власти советовали уезжать. Абонентов призывали к бегству. Решиться покинуть Город. Город поражен необъяснимой болезнью, никто не может с ней справиться.

Солнце в своем милосердии снова сияет над зонами. Это знак нового шанса для абонентов «Светлого мира». Пришло время уйти. Бросить дороги, здания, магазины, предприятия.

Придется отстраивать все заново. В другом месте.

Другие места есть. Люди открывают границы. Фрахтуют самолеты. Угоняют поезда.

Пора покинуть Город.

И все же абоненты отказываются уезжать. Абоненты по-прежнему сидят, накрепко вцепившись в кусок земли, который им удалось урвать. Корабль трещит по всем швам. Со вчерашнего дня умножились атаки наркоманов на госпитали и супераптеки. Внедрение признает ошибочным введение комендантского часа, признает свои многочисленные и непростительные просчеты. Город заминирован. Следует ожидать набегов зонщиков и жителей окраин на центральные кварталы, место их сбора — Тексако. Акции протеста распространяются, как лесной пожар. Внедрение располагает вооруженными силами и полицией. Армия обеспечит подавление мятежа, который, по прогнозам, будет массовым, яростным и потребует не только принятия решений.

Он потребует расправы.

Перед воротами резиденции Венса назревал бунт. Операторы и радиорепортеры штурмовали цепь охранников в форме с вышитыми буквами ВНД. Гримеры и парикмахеры от скуки резались в карты на капотах автомобилей. Технические фургоны с логотипами студий, облепленные наклейками спонсоров. Чуть поодаль — темные, непроницаемые лимузины власти с металлическими буквами, под приглядом мотоциклистов. Орда всяких шестерок — референты, помощники, представители бог знает кого, костюм-галстук и стрижка по чину — барабанила по трейсерам на всей ширине улицы. В тени тонированных стекол угадывалось присутствие тузов. Представителей власти не пропускают. Это что-то новое. Бунтовщики держали в руках по стаканчику из «Старбакса», большинство было при макияже. Они знали, чего хотели.

Они требовали Игоря Венса.

Игорь Венс оставил мир ждать за порогом. Новый Внедритель урвал несколько часов от своей высокой миссии, чтобы оплакать дочь.

Сид сказал таксисту, что выйдет тут. Поискал, что сказать на прощание, пару слов — и ничего не нашел. Он вышел, и такси тут же тронулось, развернулось и уехало вдаль по дороге, залитой солнцем.

Сид сделал шаг. Он шел сквозь толпу и понимал, что никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, таким далеким от себе подобных, чем в этот миг. Человеческий гомон, речь доходили до него набором примитивных звуков. Несколько человек, взглянувших на него, пока он шел к воротам, тут же отвернулись, или лица их выразили отвращение на грани ужаса. Как Сид ни прятал разбитую руку в карман, как ни старался выглядеть невозмутимым, последние часы не прошли даром, оставив больше, чем синяки и раны. Он видел в зеркале мрачно сжатые челюсти, опущенные плечи, глаза старика. И еще он вонял.