Стоял прекрасный осенний день, ясное небо было лазурно-голубого цвета, яркий солнечный свет лился мягко и нежно, как в разгар июня, воздух благоухал, неся иллюзию древесного дымка, скошенного сена, букета ароматов лета. Наверное, потому, что буковая рощица стояла вдали от дороги, отгороженная от остального мира, нас охватило чувство абсолютной безопасности. Надо было чем-то заняться — мы дремали, разговаривали, что-то делали, играли в детские игры с камешками, веточками и страничками из моего дневника. Ролф проверил и помыл машину. Глядя, с какой дотошностью он с ней возится, как тщательно моет и полирует ее, было невозможно поверить, что этот искренне увлеченный своим делом механик от Бога, получающий от работы бесхитростное удовольствие, — тот самый Ролф, который вчера проявил такое высокомерие, такое неприкрытое честолюбие.

Льюк возился с припасами. Ролф выказал чисто природную прозорливость, передав ему эту обязанность. Льюк решил, что сначала мы будем использовать свежие продукты, а потом — консервированные, в порядке дат, указанных на банках. Почерпнув в этом очевидно разумном решении непривычную уверенность в собственных административных способностях, Льюк рассортировал банки, составил списки, разработал меню. Раздав еду, он усаживался неподалеку, держа в руках молитвенник, или подсаживался к Мириам и Джулиан, когда я читал им вслух отрывки из «Эммы». Лежа на спине на буковых листьях и глядя на проблески темнеющего голубого неба, я чувствовал в душе такую чистую радость, словно мы были на пикнике. Мы и вправду были на пикнике. Мы не обсуждали планы на будущее, не говорили о грядущих опасностях. Сейчас это представляется невероятным, но, мне кажется, это было не столько сознательным решением не спорить и ничего не обсуждать, сколько желанием просто сохранить этот день таким, каким он выдался. Я не тратил времени на перечитывание более ранних записей в дневнике. В моем тогдашнем состоянии абсолютной эйфории у меня не было желания вновь повстречаться с эгоистичным, язвительным и одиноким человеком. Я вел дневник около десяти месяцев, но после сегодняшнего дня это мне уже не понадобится.

Темнеет, и я с трудом вижу страницу. Через час мы начнем наше путешествие. Машина, сверкающая чистотой после трудов Ролфа, загружена и готова к пути. Точно так же, как я уверен, что это последняя запись в моем дневнике, я уверен, что нас ждут опасности и ужасы, которых я пока не могу предугадать. Я никогда не был суеверным, но эту уверенность не поколебать никакими доводами или уговорами. Сознавая это, я, однако, спокоен. Я рад этой передышке, этим счастливым часам, видимо, украденным у неумолимого времени. Во второй половине дня, наводя порядок в машине, Мириам нашла еще один фонарик, немногим больше карандаша, завалившийся за сиденье. Он вряд ли сможет заменить тот, что отказал, но мне приятно, что он оказался для нас сюрпризом. Нам всем был нужен этот день.

Часы на приборной доске показывали без пяти три — больше, чем ожидал Тео. Перед ними открылась узкая пустынная дорога, уходившая под колеса, словно полоска порванного грязного холста. Дорожное полотно становилось все хуже, время от времени, когда они натыкались на рытвину, машину сильно встряхивало. Ехать быстро по такой дороге было невозможно — не хотелось рисковать вторым проколом колеса. Ночь была темная, но не абсолютно черная. Полумесяц покачивался меж проносящихся в вышине облаков, звезды не полностью видных созвездий походили на следы булавочных уколов на темной ткани неба, а Млечный Путь — на расплывчатое пятно света. Легкая в управлении машина казалась убежищем на колесах. В салоне, согретом их дыханием, ощущался какой-то знакомый и привычный запах, который Тео, весь уйдя в свои мысли, попытался определить: запах бензина, человеческих тел, старой, давно умершей собаки Джаспера, а может, слабый аромат перечной мяты? Ролф сидел рядом, молча и напряженно вглядываясь вперед. В зеркало заднего вида Тео видел Джулиан, зажатую между Мириам и Льюком. Это было наименее удобное место, но она хотела сидеть именно там: вероятно, то, что с обеих сторон ее подпирали два тела, давало ей иллюзию дополнительной безопасности. Глаза ее были закрыты, голова покоилась на плече Мириам. Потом Тео увидел в зеркало, как голова ее дернулась и соскользнула с плеча, Мириам осторожно приподняла ее и придала ей более удобное положение. Льюк, казалось, тоже спал, откинув назад голову и чуть приоткрыв рот.

Дорога повернула и стала извилистой, но немного улучшилась. Шли часы; спокойная, без неприятностей, езда внушала уверенность. Может быть, в конце концов все и обойдется? Гаскойн, наверное, заговорил, но ему ничего не известно о ребенке. В глазах Ксана «Пять рыб» — всего лишь ничтожная кучка дилетантов. Может, он даже не даст себе труда приказать, чтобы их выследили. Впервые с начала путешествия у Тео зародилась надежда.

Неожиданно увидев впереди упавшее дерево, он едва успел нажать на тормоза — торчащие ветви уже заскребли по капоту машины. От толчка Ролф проснулся и выругался. Тео выключил мотор. В последовавшей мгновенной тишине в его мозгу почти одновременно пронеслись две мысли, которые полностью привели его в чувство. Первая принесла облегчение — ствол дерева с виду не казался тяжелым, несмотря на пушистые, в осенних листьях, ветки. Он вместе с двумя другими мужчинами, вероятно, без особого труда сможет оттащить его с дороги. Вторая мысль повергла Тео в ужас. Дерево не могло упасть в таком неподходящем месте: в последнее время не было сильного ветра. Это была засада.

И в ту же секунду на них навалились Омега. Они появились неслышно, в полнейшей тишине. В окна машины уставились раскрашенные лица, освещенные пламенем факелов. Мириам непроизвольно вскрикнула. Ролф заорал: «Назад! Задний ход!» — и попытался ухватиться за руль и рычаг переключения скоростей. Их руки сцепились. Тео оттолкнул его в сторону и изо всех сил нажал заднюю передачу. Взревев, мотор ожил, машина рванулась назад. И тут же с грохотом остановилась, причем толчок был такой силы, что Тео бросило вперед. Омега, должно быть, двигаясь быстро и тихо, заперли их, устроив второе препятствие. И снова их лица появились у окон. Тео вглядывался в лишенные выражения тусклые глаза в ободках из белой краски на фоне синих, красных и желтых мазков. Над раскрашенным лбом волосы зачесаны назад и стянуты узлом на макушке. В одной руке каждый Омега держал пылающий факел, в другой — дубинку, наподобие полицейской, украшенную тощей волосяной косичкой. Тео с ужасом вспомнил, как ему рассказывали, что, убивая, «Раскрашенные лица» срезают с жертвы волосы и вплетают их в свои прежние трофеи. Тогда он не очень верил этим рассказам, считая их частью народного творчества времен террора. Теперь же, парализованный ужасом, он уставился на болтавшуюся косичку, гадая, откуда она взялась — с мужской или женской головы.

Никто в машине не проронил ни слова. Секундная тишина, казалось, длилась много минут. И тут начался ритуальный танец. С громкими воплями фигуры медленно и горделиво двинулись вокруг машины, колотя по дверям и крыше автомобиля дубинками, выбивая ритмичную дробь, как на барабане, под аккомпанемент монотонно поющих голосов. На Омега были только шорты, но тела их не были размалеваны. Их обнаженные груди в пламени факелов казались молочно-белыми, грудные клетки — хрупкими и уязвимыми. Дергающиеся ноги, разукрашенные головы, замысловато разрисованные лица, перерезанные большими улюлюкающими ртами, — все это делало Омега похожими скорее на детей-переростков, играющих в свои разрушительные, но, в сущности, невинные игры.