Коллега как раз отхожее место чистил — так что встреча двух андистов вышла та еще.

— Ничто так не укрепляет дух, как вычищенная выгребная яма, — произнес Райносерос, появившись в дверном проеме.

Иван, Тимофей — кем он там был и сам не знал, все в голове смешалось, увидев американца, смутился так же, как в первую брачную ночь с Еленой Викторовной, и поначалу беседа ученых мужей плохо клеилась. Неприятно было Ивану Андреевичу это свидание. Сколько лет они друг друга знали, сколько лбами сшибались — этот в Египте вылезет, Бенедиктов его в Никарагуа подкосит, там Афганистан, здесь Иран, а еще раньше Вьетнам да Чехословакия, Конго, Индонезия, Йемен, Алжир, Ангола, Куба, Корея — как-то уравновешилась ситуация. А теперь выходило, что русский продул вчистую. Да еще жена с сыном в Америку укатила. По той ли причине, по этой — неважно. Важно, что уехала. Потому что на этой земле сносной жизни обеспечить ей он не смог. А баба, особенно с дитями, всегда выбирает где лучше, и грех ее за это винить. Так что место твое, Иван, — параши чистить. Да и ладно бы — пускай чистить, заслужил, только делать это под доброжелательным, сочувственным взглядом бывшего соперника было ой как досадно.

Но Рей, пожалуй, и не сочувствовал, не злорадствовал, как можно было предположить, исходя из общего положения дел, — Рей был встревожен. Озабочен. Бенедиктов это нутром чуял, но понять причину беспокойства американца не мог. Ну чего ему переживать? Все хорошо в королевстве носорогов, раскидала всех Америка, победила, при упоминании одного ее имени все трясутся и умильно улыбаются. Чего еще хотеть? А ведь суетился Рейчик, дергался. Словно на дворе шестьдесят второй год, русские в космосе, на Кубе ракеты и не сегодня завтра третья мировая.

То, что у Рея могут быть личные причины — живот болит, геморрой, с женщинами не ладится, дети не по той дорожке пошли, аппетит или смысл жизни пропал — Бенедиктов исключал, за это у американца другое полушарие отвечало. Причина хандры была службистская, а службой Райносероса, равно как его религией и жизнью, была Америка и ее национальные интересы. Не больше и не меньше. И никакая забота о друге, профессиональная солидарность паралингвистов всех стран или прочая сикорисова дребедень к этому отношения не имела. Но сразу говорить о серьезном не стали.

Развели костер в саду, достали из погреба огурцы трехлетней выдержки, и когда после первой поллитры на лице Бенедиктова проступил румянец заинтересованности, король носорогов молвил:

— Собирайся, Иван, я за тобой приехал.

— Я два раза отказывался. И в третий откажусь.

— А если бы это был приказ?

— Какой приказ? — вздрогнул Бенедиктов.

— Поработать советским шпионом в Америке.

— Так ведь нет уж советского ничего.

— Ничего нет, а ты, Ваня, есть.

— Я есть?

— Ты, Ваня, ты. Ты и есть самый убежденный, самый советский человек.

— Я советский? Я ненавидел все это! — хрипло, фальцетом выпалил Бенедиктов. — Я разрушил! Своими руками, сам возглавил народное восстание в Москве.

— А кому ж еще разрушать-то? — усмехнулся Рей. — Кто строил, тот и поломал.

Они достали новую бутылку, и дальнейшее течение беседы точно уж походило на обезвоживающую речку, каких в мещерском краю немало, и текла она куда хотела. И Бенедиктов не мог понять, какие слова говорил Рей, а какие он сам, а может быть, и не было никакого Рея, а сам русский садовод себя изничтожал да бичевал, как изничтожала и бичевала себя его бывшая жена, а еще их общая страна, и все получали от этого неизъяснимое удовольствие, ибо известно, что унижение паче гордости.

Иван Андреевич думал о себе и о Родине. Или так: о Родине и о себе. Родины не было давно. Если впадать в пафос, его, Бенедиктова, родина перестала существовать в семнадцатом году. То, что накрылось с его помощью в девяносто первом, родиной ему не было, суррогат один, насмешка над историческим величием, и все-таки этому монстру он служил. И никуда от этого факта не денешься. Не объедешь, не перепрыгнешь и не перечеркнешь. Рейчик был прав: ты им не нужен здесь больше, Иван. Такие люди, как ты и твой сумасшедший ментор, нужны только империям. И Карл Сикорис ей служил потому, что ему нравилось сидеть в уютном местечке на краю земного шара, наслаждаться его прелестями, каких нигде больше нет, смотреть, как птицы летают и кричат, самых красивых зеленоглазых женщин любить и чувствовать за спиной дыхание империи. Саму империю он, положим, терпеть не мог. Но пользовался ей. А ты, Иван, ее любил. И тоже пользовался. Любил, любил. Не надо говорить, Ваня, что это был вынужденный, тягостный для твоей совести компромисс с властью, что ты платил таким образом за независимость и возможность заниматься своим делом. Мы, может быть, люди и немудреные, но искренность от фальши отличать умеем. Ты не град Китеж, а советскую империю любил. Такую-сякую, уродливую, беззаконную, безбожную, но могучую и сильную. Тебе нравилось крикнуть в надменные хари пиночетовских солдат: «Если меня тронете, наши подлодки разнесут ваш Вальпараисо»- и знать, что у врагов твоих поджилки сразу затрясутся, рожи побелеют, перекосятся, а ты гоголем будешь ходить. И то, что из-за этих подлодок, ради того, чтобы ты мог вот так крикнуть и покрасоваться, твоя страна недосыпала, недоедала, по тюрьмам мучилась, радиацией ее травили и людям ничего не говорили, об этом ты в тот момент не помнил. А теперь крикнешь ли, Ваня? Подлодки ржавеют, самолеты не летают, потому что керосина нету, и это так же уродливо непонятно, как если бы люди на берегу озера с пресной водой умирали от жажды. Поэтому и бесишься ты, что чечены напали на ваш роддом и баб с малыми детьми погоняли. А что чечены? Бич Божий! Птицы небесные. Гады земные. Не орлы, а грифы, не волки, а шакалы — падаль любят. Пока ты живой — тебя боятся, свалишься — до смерти заклюют. Хочешь чеченов победить — сильным стань, вот и все. Только не надо говорить, что это сделали мы. У вас самих все сгнило, мы лишь подтолкнули слегка и сами поразились, как легко ваша башня рухнула. Поверить не могли неужель так просто? Думали, обманываете нас, маневр учудить решили — а никакого маневра и не было. Легли и лапы кверху. Чего-то вы, Ваня, не учли. Раньше надо было сдуваться и постепенно. Сначала в Венгрии. Потом в Чехословакии. Широко шагать — штаны лопнут. Но это хорошо, Иван. Разлилась русская речка, а теперь в берега входит. Начнется новая жизнь. Средненькая, заурядная, в меру сытая или опрятно-бедная. В лидеры вам не выйти, а в середке земного строя между Бразилией и Египтом, глядишь, и пробежите, пока архангелы не протрубят. Только вот ты к этим новым берегам не привыкнешь. Там другие люди нужны. Помельче, поконкретней, половчей да посуетливей. А вот нам, Иван Андреевич, вы нужны такой, какой есть, потому что и нас, Ваня, какой-то червь точит. Какой, не знаю, это со стороны виднее. Ты наш враг, убежденный, неглупый, честный, судьбой назначенный, а ведь никто, кроме врага, правды не скажет. Зажрались ли мы, расслабились, сбились с пути или вот-вот собьемся — не знаю. Ты поезди, дружок, погляди по разным местам, с людьми поговори, все тебе откроем, все дадим, расскажи о своих думках. И тебе польза будет, и нам. Ты ведь как брат мне, — говорил Рей, уже совсем расчувствовавшись, извлекая из глубины души таинственные пионерские корни, не то немецкие, не то датские. — Патриоты всех стран, объединяйтесь!