— Опусти в ящик, вон там.

— Что Вы, реб Ицхок, зачем вам такие деньги через кассу проводить. Отпустите людей, поговорим с глазу на глаз.

— Хорошо. Пойдём-ка ко мне, реб Янкель.

Они поднялись на второй этаж, в маленькую комнату с единственным узеньким окошком. Раввин переложил книги со стула, усадил Гурьева, присел сам:

— Давно твой дедушка умер, зихроно ливрохо[62](иврит) — устойчивая формула, которой верующие сопровождают упоминание об уважаемом усопшем. ]?

— Двадцать один год, ребе.

— А родители?

— Это отдельная история. Как-нибудь в другой раз. — Гурьев достал из кармана конверт и, положив на стол, чуть подтолкнул его к раввину. — Тут десять тысяч. Зима скоро, она здесь, конечно, не такая, как в Москве, но – и дрова нужны, и кое-что ещё по мелочи, наверняка. Если будут трудности – обращайтесь без церемоний, помогу, чем смогу.

Раввин посмотрел на конверт с некоторым ужасом:

— У нас небогатый шул,[63]реб Янкель, это большие, очень большие деньги для нас. Я редко читаю газеты, реб Янкель – учителям так существенно подняли жалованье?

— Жалованье – слёзы, ребе, — рассмеялся Гурьев, — а деньги берите смело, никакой гнивы[64]за ними нет, я их – скажем, выиграл. В лотерею. Я понимаю, реб Ицхок, вы меня видите впервые, но иногда так бывает – именно первое впечатление оказывается верным.

— Спасибо, реб Янкель, — поколебавшись ещё мгновение, раввин с достоинством взял конверт и положил в ящик стола. — Дай Бог тебе не знать горя за твою щедрость. А где жить, у тебя есть? Я могу тебя в дом к хорошим людям нашим устроить, будет кошер[65]всегда, и возьмут недорого, со своего?..

Гурьев махнул рукой:

— Я такой великий цадик,[66]ребе – не стоит. Я уже устроился. Мне удобно.

— Не годится еврею есть что попало, если можно соблюдать.

— Ещё раз спасибо за заботу, реб Ицхок.

Раввин всё понял и решил больше не настаивать:

— Хорошо, как знаешь, реб Янкель. Ты сможешь приходить на молитву?

— Нет, — улыбнулся Гурьев. — Разве что, когда занятий не случится, заскочу разок-другой к криас-Тойре.[67]А на праздники, на Изкор[68]– зайду непременно.

— Как же ты устраиваешься в школе, ведь там пишут в шабес?[69]

— Ну, реб Ицхок, — Гурьев вздохнул. — Я же апикойрес.[70]Это моя страна, я здесь живу, с этими людьми, с моими людьми, с моими детьми. Мне их, детей, учить надо, а не думать о субботе. Я знаю, вам это не нравится. Только у меня свой путь. Совсем не еврейский, но мой.

— Ты неправильно говоришь, реб Янкель, — раввин покачал головой.

— Правильно, ребе. Для меня – правильно. Законы – законами, но мой отец – дворянин и русский морской офицер, который погиб, сражаясь за эту страну. Да и ещё столько всего! Об этом – как-нибудь в другой раз. Их, мне видится, будет у нас немало. Поэтому здесь моё место. Не в синагоге, не в ешиве.[71]Не в Эрец Исроэл.[72]Тут.

— Да, реб Янкель, — раввин вздохнул. — Мир совсем спятил – бедные идише мэйдэлах.[73]Что говорить.

— Если бы всё было так просто, ребе, — Гурьев усмехнулся, — я понимаю, вы не могли знать. Правда, мне повезло с учителями, чего нельзя сказать о многих других. Наверное, неспроста мир сошёл с ума, и не только идише мэйдэлах кинулись искать счастья на стороне. Многие – очень многие. И кажется беднягам, будто они гордо реют, как буревестники, чёрной молнии подобны, как стрела, пронзая тучи. Такое время, ребе. Такой век на дворе. А на самом-то деле они просто болтаются, как дрек[74]в проруби. А мне нужно защитить и научить детей. Кого ещё можно научить. В том числе и тому, что поступать правильно – это поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Вот ведь что главное, реб Ицхок, и вы знаете это наверняка не хуже меня.

— Дай-то Бог, чтобы ты оказался прав, реб Янкель. Один Кадош Боруху[75]знает, что из всего этого будет.

— Что-нибудь обязательно будет. А семья у вас есть, реб Ицхок?

— Я вдовец. Сыновья учились в ешивах в Лемберге[76]и Вильно,[77]потом – эта революция. Сейчас трое в Америке, уже есть у меня снохи и внуки, а младший сын учится в Иерусалиме. Слава Богу, пристроены и, в общем, довольны. Звали меня к себе, да я как-то не собрался, а теперь, — раввин тяжело вздохнул, поправил ермолку. — Да и на кого я здесь людей оставлю? Что есть у этих алтерн идн,[78]кроме шула и разбежавшихся по всей стране детей, которые и писем-то не пишут, потому что они забыли мамэ лошн,[79]а их старики так и не выучились русской грамоте? Да и староват я уже, реб Янкель, чтобы что-то менять в своей жизни.