Он не находил слов, чтобы описать это, и смотрел на свои руки, ноги. Неужели их касалась Маша? Какое счастье… Но ведь она больше наверняка не захочет… Чего? Пускай, пускай они больше никогда не будут заниматься любовью, но ведь то, что было, никуда не делось. Этим можно жить долгие годы. Жить, посвятив себя воспоминаниям о счастье.

Толя бросил вожжи, спрыгнул с двуколки и упал в густые заросли молочая возле дороги. Он громко плакал, катаясь по траве. Он не понимал, что с ним творится. Радость, боль, восторг, тоска — все рвалось наружу. Потом он вошел в реку прямо в одежде и кедах, нырнул, проплыл под водой.

Он и не догадывался, что когда-то на этом самом месте купались Устинья с Машей.

Калерия Кирилловна не теряла надежды увидеть племянницу, однако ее многодневные бдения на лавочке возле подъезда ни к чему хорошему не привели. Не слишком любезный милиционер дал ей понять, что в отделении для нее всегда найдется свободная койка и матрац. Калерия Кирилловна спорить с ним не стала, а просто ушла в подполье, то есть перенесла свой наблюдательный пункт на противоположную сторону улицы, облюбовав для этих целей подъезд одного из домов напротив. Она шла туда как на работу — брала с собой термос с чаем, бутерброды, бутылку кефира и даже свежую газету, хотя читать удавалось лишь урывками. Из окна между первым и вторым этажами искомый подъезд был как на ладони, и Калерия Кирилловна скоро уже знала в лицо всех его обитателей. Почти все подъезжали к подъезду и отъезжали от него в черных машинах, кроме высокой женщины с модной стрижкой светло-русых волос. Эта женщина обычно шагала, высоко подняв голову и засунув руки в карманы плаща. Она часто уходила куда-то по утрам и возвращалась уже когда начинало смеркаться. Женщина всегда была грустна и погружена в свои мысли.

Наступило лето, а Калерии Кирилловне еще ни разу не удалось увидеть Машу. Особой необходимости в этом уже не было — крышу залатали, к пенсии добавили семнадцать рублей пятьдесят копеек. Однако Калерией Кирилловной к этому времени овладел спортивный азарт.

Однажды ее осенило, что можно позвонить на квартиру Соломиных и попросить позвать к телефону Машу. Только это нужно сделать днем, когда Николай Петрович на работе. Если Маша окажется дома, быстро бросить трубку и, перебежав через улицу, проникнуть всеми правдами и неправдами в охраняемый неусыпными вахтерами дом.

Она так и сделала, благо автомат был в двух шагах от ее наблюдательного пункта.

— Але, — услышала она в трубке незнакомый женский голос.

— Это квартира Соломиных? Мне нужна Марья Сергеевна, — выпалила Калерия Кирилловна, вся вспотев от напряжения.

— Я у телефона, — сказал все тот же голос. — Кто это? Але, я вас не слышу.

Калерия Кирилловна медленно повесила трубку на рычаг и призадумалась. Что-то здесь не так. Машин голос она, слава Богу, узнает всегда. К тому же Маша никогда не говорит «але», а всегда «вас слушают». Да и голос у нее последнее время стал низким, почти хриплым, а у этой женщины он высокий и очень чистый. Она вдруг сорвалась с места и кинулась к подъезду напротив. Вахтер курил, стоя под деревом, и не спускал глаз с вверенных ему дверей. Но Калерия Кирилловна сумела его перехитрить. Она следила из-за куста сирени сбоку от подъезда за каждым его движением, как следит из засады кошка за безмятежно распевающей на ветке птичкой. Когда он отвернулся на мгновение, чтобы загасить в земле окурок, шмыгнула в подъезд, умудрившись бесшумно прикрыть за собой дверь. Лифт, по счастью, оказался на первом этаже.

У нее дрожала рука, и она не сразу попала пальцем в кнопку звонка, а, попав, отдернула ее так, словно от кнопки било током.

Дверь открылась почти в тот же момент. На пороге стояла та самая женщина с модной стрижкой светло-русых волос. Она была в темно-синем костюме и туфлях на каблуках. Похоже, она куда-то собралась.

— Мне нужна Марья Сергеевна Соломина, в девичестве Богданова, — сказала Калерия Кирилловна и смело шагнула в глубь прихожей. — Мне сказали, она дома.

Женщина в синем костюме смотрела на Калерию Кирилловну круглыми от ужаса глазами. Казалось, она вот-вот закричит, и Калерия Кирилловна, решив, что женщина приняла ее за воровку или какую-то аферистку, вытащила из сумки паспорт и сказала, протягивая его женщине:

— Я ее тетя, родная сестра ее матери. Куда вы дели мою племянницу?

Женщина вдруг выскочила за дверь и бросилась по лестнице. Калерия Кирилловна подошла к перилам и стала смотреть вниз.

Женщина была между вторым и третьим этажами. Ее каблуки стучали так громко, что у Калерии Кирилловны разболелась голова. Она открыла дверь все еще стоявшего на пятом этаже лифта, нажала на кнопку с цифрой «1» и, когда кабина остановилась на нужном этаже, быстро распахнула дверцу.

Женщина была у самого основания лестницы. Она обернулась на стук лифта, увидела Калерию Кирилловну и, дико вскрикнув, бросилась на улицу.

— Постойте, куда же вы! — Калерия Кирилловна бросилась за ней следом, ибо уже не могла остановиться. Они бежали по тротуару примерно в пяти метрах друг от друга, причем это расстояние с каждым шагом сокращалось — женщина, по всей вероятности, устала. Вдруг она метнулась вправо, послышался глухой стук, звон разбитого с стекла и визг тормозов. Все эти звуки, как казалось Калерии Кирилловне, раздались одновременно. Наступила тишина. Калерия Кирилловна повернула голову и увидела женщину в синем костюме. Она лежала на асфальте, широко раскинув руки и ноги и не мигая смотрела в небо. Калерия Кирилловна невольно отметила, что женщина очень красива.

После родов Маша провалялась больше месяца в больнице. Ее навещали все, кроме, разумеется, Устиньи. Ян был в очередном плаванье — а его-то ей больше всех и не хватало. Что касается Устиньи, то Николай Петрович сказал дочери, что «маму забрали в больницу с острым воспалением желчного пузыря и прооперировали на предмет камней».

Как ни странно, Маша поверила. Впрочем, в тот момент она была в таком состоянии, когда, чтобы выжить, цепляешься за любую ложь.

— Папа, не переживай — все будет хорошо, — говорила она осунувшемуся и постаревшему Николаю Петровичу. — Почему у тебя дрожат руки? Ты, наверное, не высыпаешься. Папочка, милый папочка, береги себя…

В Машиных глазах блестели слезы, и Николай Петрович, выйдя от нее, минут пять рыдал в туалете. Но он обязан был держаться. Он приходил к ней каждый день — в этих визитах он нуждался еще больше, чем Маша, — каждый день сообщал, глядя куда-то в окно, что Устинье наконец разрешили вставать, что скоро она сможет подойти к телефону и позвонить Маше.

— Разве у нее в палате нет телефона? — удивилась Маша.

— Нет. Понимаешь, в послеоперационных палатах телефоны, как правило, не ставят, — нашелся Николай Петрович.

— Это правильно. Но пусть она хотя бы напишет мне записку. Я вот написала ей целое письмо. Только не забудь передать, ладно?

Она протянула Николаю Петровичу конверт, который он поспешно засунул в карман пиджака.