— Очень просто, — сказала Маша, — у спортсменов берут пробы мочи или крови, которые исследуют на наличие запрещенных веществ. Найдут — дисквалифицируют.

— Фу, как противно, — сказал Крот, — у нас таким точно никто заниматься не будет, значит смело можно съесть красный листик, и тогда я точно выиграю.

— А если другие тоже съедят, тогда как? — спросила Маша.

— А никак, — заявил Крот, — потому что у других таких листиков не имеется. Радужные лопухи принадлежат только нам с бабушкой, нигде больше в округе такие не растут, и очень мало, кто из кротов о них знает. Это ведь большая тайна.

— Вообще–то, — заметила Маша, — эти ваши радужные лопухи растут на нашем участке, и они скорее уж наши, чем ваши.

— Наши, Маши, ваши, — недовольно произнёс Крот, — мы ведь это уже обсуждали, вы же давали страшную клятву никому никогда и нигде о них не рассказывать, так что ваши, которые наши, они быть не могут, потому, что никто кроме вас о них не узнает.

«Вот ведь к чему приводят принципы, — подумала про себя Маша, — дал клятву, и нарушить нельзя, а то совесть потом будет мучить всю жизнь. Или не будет? А может попробовать? Нет, всё–таки не могу, кто–то во мне из этих двоих Я не позволяет. Закодировали меня что ли?»

— Вот и радуйтесь, что никому не скажу — сказала Маша, — но лопухи всё равно наши. А если вы будете нечестно соревноваться, то я не только не приду за вас болеть, но и вообще не приду, я с жуликами предпочитаю не общаться.

— Что–то вы сегодня слишком агрессивны, — задумчиво произнёс Крот, — уж не листики ли вы пришли сюда собирать? Так нет ничего, — развёл он лапками, — все подсобрали. Тут уж сами понимаете, кто успел, тот и съел.

— Да уж, съели вы их видно с избытком, — заметила Маша, — того и гляди, что скоро дисквалифицируют.

Кроту последнее явно не пришлось по душе.

— Ну ладно, я тороплюсь, мне ещё всех приглашать надо, до свидания, — попрощался он, — завтра увидимся. И я не буду есть красный листик на соревнованиях, обещаю, так что приходите.

Крот исчез под землёй, а Маша подумала: «Вот–вот, если и имени лишиться, и общества, то станешь как раз таким, как кроты: всё эгоисты, всё сами по себе, и при этом сами без себя. Ужас просто».

Глава 43. В которой Маша обнаруживает новый признак счастья.

Вечерело. Лазоревое небо, с редкими белыми облачками, стало расцвечиваться золотым, потом оранжевым от заходящего солнца, в кустах расстрекотались цикады, в воздухе загудели комары, где–то откуковала кукушка, а за ней из лесных зарослей защёлкало, засвистело, и понеслась, раскатилась переливами удивительно родная соловьиная трель. По лугу пополз туман, воздух начинал остывать и Маша, заслушавшись, даже озябла. На небе зажглась первая звёздочка — девочка загадала желание, и отправилась домой.

Дома чем–то вкусно пахло. Бабушка в своём кресле то ли смотрела телевизор, то ли подрёмывала, а может и то и другое вместе, Тихон же устроился у неё на коленях и посапывал.

— Ну как, много цветов нарвала? — поинтересовалась бабушка.

А Маша и забыла совсем о том, что отправлялась цветы собирать.

— Нет, бабушка, — ответила девочка, — я соловья заслушалась и забыла. Как же он красиво поёт. Да и нечего на ночь глядя цветы рвать, всё равно сушить их уже поздно. Лучше завтра пособираю.

— Ну ладно, — сказала бабушка, — давай, мой руки, я тебе сырников наделала.

Тихон открыл один глаз, внимательно посмотрел на Машу, потом зевнул и снова затих.

— А знаешь, — сказала бабушка, — у меня ведь от кота колени действительно меньше ныть стали, может действительно как–то лечит?

— Конечно лечит, — согласилась Маша с набитым ртом (она так проголодалась, а сырники были такими вкусными, особенно с клубничным вареньем, что думать об этикете совершенно не хотелось), — а твои сырники тоже очень хорошо лечат — мой голодный животик.

Бабушка улыбнулась: «Вот и замечательно».

Маша быстро расправилась с тарелкой, вымыла за собой посуду и подсела к бабушке.

— Большое спасибо, очень вкусно. А ты что смотришь?

— Да глупости какие–то показывают, и смотреть нечего, — сказала бабушка, — так, села отдохнуть. Вначале новости посмотрела, а теперь мой огородный сериал идёт. В этот раз они по почте выписали себе для теплицы семена какого–то белоснежного кабачка, а вместо него выросла гигантская тыква, заполнив весь парник, но тоже белоснежная. И теперь они спорят, что делать: или парник разбирать, потому что тыква в двери не проходит, а пилить её жалко, нужно на выставку отправлять, или бог с ней, с этой выставкой, парник дороже, и надо пилить. Пилить или не пилить — вот в чём у них вопрос. Общество садоводов разделилось на два лагеря, вначале просто спорили, потом стали пилить, но не тыкву, а друг друга, потом уже ругаться, потом к ним присоединились оставшиеся жители деревни, которые не садоводы — одни к «пильщикам», другие к «выставочникам» — того и гляди комфортация начнётся.

— Не, бабушка, — рассмеялась Маша, — если бы у них комфортация началась, то это было бы хорошо, все бы договорились. Когда комфортно, то всем спокойно, а у них конфронтация начинается, столкновения, это когда лоб в лоб.

— Ну если из–за тыквы друг дружке по лбу стучать, — засомневалась бабушка, — то это какая–то неправильная тыква, или неправильные огородники.

— Вот–вот, — присоединилась Маша, — лучше тыкву пилить, чем друг друга. А если из–за этого друг уже и не друг становится, то куда катится наша деревня?

— Как это катится? — не поняла бабушка. — Наша деревня никуда не катится, она на месте стоит, да и люди здесь все нормальные, ну почти нормальные.

— Это образное выражение, — пояснила Маша, — то есть в переносном смысле.

— А, ты об этом, — поняла бабушка, — ну да, можно сказать, что эта тыква вышла им боком, вбила клин между соседями, а они сунули нос в чужие дела, и ну давай, распустили языки, попёрли на рожон, закусив удила, повыходили из себя так, что хоть трава не расти. Вся деревня кипит, ходуном ходит. В общем, хватанули через