Сильвестр, конечно, тоже хорош, сначала под его присмотром крамольную роспись в храме учинили, потом, почуяв опасность, бросился царю доносить на Башкина. Это мало нравилось митрополиту, но Макарий всегда стремился всех примирить, старался сгладить, чтобы не разгорелась большая ссора. А тут вдруг сам ополчился против Висковатого! Досталось и Башкину, и Артемию, и Сильвестру – всем!

На ближайшем обеде, куда пришел митрополит, царь осторожно поинтересовался у того, так ли страшна эта ересь? Макарий поморщился:

– Да не в том суть, Иван Васильевич. После поговорим, скажу, в чем дело…

Оказалось все серьезно, хотя Матвей с товарищами и называли себя православными христианами, но смели осуждать многое из устоявшегося в православии, осуждали решения соборов, отрицали силу покаяния…

Вот после этих слов Ивана передернуло. Уж во что он свято верил, так это в покаяние!

– Выходит, и после покаяния грех не прощается?

Честно говоря, Матвей с товарищами твердили немного не так, мол, если человек не грешит, то ему и покаяния перед священником не надобно. Но Макарий решил не переубеждать царя, у Башкина и без этого хватало ереси.

Хуже всего, что к делу Башкина привлекли многих, в том числе и Артемия. При упоминании Артемия Иван покачал головой:

– Говорил же ему, что доиграется…

Собор состоялся, Башкин с приятелями были осуждены. Артемий за то, что не осуждал ереси, лишился сана и сослан в Соловецкий монастырь на тяжелое заключение без права читать, писать и причащаться.

Иван поинтересовался у митрополита, почему так сурово? Глаза Макария чуть блеснули:

– Его сослали к Филиппу…

– А что Филипп?

– Это тебе не Сильвестр, да и Соловки далеко, разве углядишь, как там Артемий? А вот за Висковатым я сам здесь пригляжу!

– Висковатого за что осудили? Он же больше всех ратовал за борьбу с ересью! Вон как супротив крамольной росписи храмов выступал.

– Вот за то и поплатился! Всяк сверчок знай свой шесток!

Иван во все глаза смотрел на митрополита, а тот продолжал:

– Всякий человек должен ведать свой чин. Когда ты овца, не твори из себя пастыря. Знай свои дела, что на тебя положены.

У царя чесался язык спросить, а он может ли рассуждать о божественном? Царь пастырь или тоже овца? Спросить не решился, слишком взволнован был духовный наставник, слишком блестели его глаза гневом против самовольника Висковатого. Макарий не заметил, как сузились глаза самого Ивана, а стоило бы. Тогда впервые молодой царь серьезно задумался не только над тем, что он должен подавать пример послушания, что, правда, не всегда удавалось, но и над тем, имеет ли право судить Божьей властью.

Макарий не обратил внимания на задумчивость Ивана, не придал ей значения, а тот уже не мог отделаться от вопроса о силе своей власти. Эта мысль не давала покоя ни днем, ни ночью, но спросить было не у кого. Сильвестр ясно что скажет, Адашева эти вопросы не беспокоят, с Анастасией он таких разговоров не вел…

Анастасия заметила долгие раздумья мужа, но ей было не до того, царица все чаще и чаще болела, точно ее что-то подтачивало изнутри. Беспокоившейся мамке с горечью сказала:

– Верно, травят меня недруги…

Та ахнула:

– Ахти, царица, да как же это? Надо государю сказать, чтоб разобрался, чтоб покарал.

– Не надо ничего говорить. На все Божья воля.

То ли и впрямь царицу травили, то ли ослабла от родов сильно, только недолго прожила Анастасия, тихо скончалась, оставив маленьких сыновей сиротами. Но это позже…

Кроме болезни, царицу подкашивало и поведение самого Ивана. Не желал царь пережидать тяжесть жены, не считался с ее болезнями. Он молод и силен, его плоть требовала утех. А царица? Куда она денется? Вот и пускался все чаще Иван в блуд и содомию. Анастасия не могла этого не замечать, горько и больно ей было, но и впрямь, куда денешься? Терпела, молчала и таяла на глазах. Тут и травить не надо, сама сгорит… А ведь молода еще, жить бы да жить.

Погуляли на славу, выпито было сверх меры, переколочено всего, над холопами надругались как всегда, не все сотрапезники и выдержали, некоторые даже заснули либо лицом в еде, которую не доели, либо совсем свалившись на пол. Иван куражился больше всех, лил на голову спящему боярину вино, пытался заставить ходить на руках, держа за ноги другого, сам кормил из рук стоящего на четвереньках третьего… И все это с криками, непотребными словами, диким хохотом и издевательствами. Упившиеся дружки царя еле ворочали языками, блевали под стол, были растрепаны, неопрятны и вовсю давали волю рукам. Челядь поспешила по возможности скрыться с глаз, хорошо зная, что добром гульба не кончится. Царь все чаще не просто глумился, а истязал холопов, ему доставляло удовольствие наблюдать людские мучения.

Пошатываясь и хватаясь руками за стену, Иван шел к жене в горницу. Он плохо соображал, что делает, но рядом всегда находился крепкий слуга, чтобы царь не упал и не повредился. Холопа звали Тимошкой, он служил при Иване третий год, насмотрелся всякого, был молчалив, скор на поддержку и потому незаменим.

Сильвестр пытался вызнать у Тимошки кое-что об Иване. Тот спокойно выслушал священника, при этом на его лице не изменилось ничего, также спокойно отодвинул царского наставника в сторону и отправился дальше своей дорогой. Сильвестр пробовал было рассердиться, даже пожаловался на Тимошку Ивану за небольшую провинность, мол, не пришел, когда звали. И тут наткнулся на спокойный, отсутствующий взгляд самого царя. Иван так же, как давеча его слуга, посмотрел на наставника и так же отвернулся, точно не слыша. Сильвестр повздыхал, но сделать ничего не мог. Он понял, что время его уходит, что не нужен он больше Ивану, не боится царь его страшилок, все больше живет своим умом.

Вот этот Тимошка и поддерживал Ивана в его нелегком путешествии к царицыной опочивальне.

Дверь распахнулась рывком, спавшая подле самого входа девка ахнула и отскочила. Царица давно почивала, ей снова недужилось, легла пораньше. Да если бы и не так, все одно, давно ночь на дворе, чуть не до третьих петухов бражничал со своими дружками царь. Анастасия, услышав шум, приподнялась на ложе.

– Ваня, ты ли?

– Й-я-а, – заявил Иван и чуть не повалился через порог. Рослого, крепкого царя редко удавалось напоить до полного беспамятства, обычно он все же твердо стоял на ногах, когда остальные уже валялись под столами. В этот раз едва не падал, поддерживаемый Тимошкой. Вообще, Тимошкой холопа можно было назвать с большой натяжкой. Детина ростом выше самого Ивана с пудовыми кулачищами и зычным голосом, он мог запросто свалить с ног любого. Или, например, подхватить не державшегося на ногах царя под мышки и держать, сколько потребуется.

– Клади сюда. – Анастасия бросилась освобождать место для своего венценосного супруга, помогая холопу разоблачить Ивана, стащить с него сапоги и кафтан. Царь ругался и орал, что всех отправит в поруб немедля!