Лев Михалков прекрасно знает, что делает.

– Начальство сообщило, что извлечение невозможно, – говорит он, насыпая сахара в чай. – Я сделал все, что обещал, попытался их убедить. Я сказал им, что Советский Союз по некоторым направлениям уступает Штатам, но в космосе мы лидеры! Образец из «Оккама» мог бы укрепить наше положение, – он пробует чай, поеживается. – Только что простой агент вроде меня может знать о таких вещах? Я – ручное животное. Точно как ты сказал. Все мы, Дмитрий, ручные животные для кого-нибудь.

Хоффстетлер комкает окровавленную салфетку и ухитряется выдавить между судорожными вдохами:

– Так что, оно умрет? Мы позволим ему умереть?

Михалков улыбается:

– Союз никогда не бросает верных людей просто так.

Он вытирает руки и поднимает с соседнего стула небольшую черную коробку из пластика. Щелкают запоры, и глазам Хоффстетлера предстают три объекта в гнездах среди амортизирующего материала.

Михалков достает первый, нечто такое, чего Хоффстетлер никогда не видел: размером с бейсбольный мяч, сплошь из изгибов металлической трубы, нечто вроде изготовленной на коленке гранаты, разве что спаянной с профессиональной аккуратностью и укрепленной, где надо, эпоксидной смолой. Маленькая зеленая лампочка, что сейчас не горит, расположена по соседству с красной кнопкой.

– Мы называем это «хлопушкой», – говорит Михалков. – Игрушка из Израиля. Помести ее в десяти футах от главных предохранителей в «Оккаме», нажми кнопку, и пятью минутами позже она даст такой пробой напряжения, что все электричество отрубится. Освещение, камеры, все. Очень эффективно. Но я тебя предупреждаю, Дмитрий, что предохранители заменят и все восстановится, так что рассчитывай время. Максимум, что у тебя есть, – десять минут, чтобы выполнить задачу.

– Задачу, – повторяет Хоффстетлер.

Михалков кладет «хлопушку» на место и с нежностью фермера, берущего в ладошки новорожденного цыпленка, извлекает второй предмет. Его Хоффстетлер узнает, поскольку чем-то похожим он пользовался не один раз, и не всегда для хороших дел: полностью собранный шприц.

Михалков показывает третий объект, ампулу с серебристой жидкостью.

И то и другое он держит с куда большей осторожностью, чем «хлопушку», и одаривает Хоффстетлера доброй улыбкой.

– Если американцы собираются ликвидировать Образец, как ты говоришь, то нам остается единственный способ действий – сделать это первыми. Сделать инъекцию этого. Раствор убьет Образец, но, что более важно, он разъест его внутренности, так что ничего не останется для изучения, только кости. Ну и пригоршня-другая красивых чешуек.

Хоффстетлер смеется, кашляет, брызжет на стол смесью крови, слез и слюны.

– Если мы не сможем получить его, то пусть никому не достанется. Так?

– Гарантированное уничтожение, – говорит Михалков. – Ты знаешь концепцию.

Хоффстетлер опирается одной рукой на стол и закрывает лицо другой.

– Оно не хотело никому причинить вреда, – он всхлипывает. – Оно прожило века, никому не причиняя вреда. Мы сделали это с ним. Мы притащили его сюда. Мучили его. Что дальше, Лев? Какой вид мы уничтожим следующим? Сами себя? Я надеюсь на это. Мы заслужили.

Он ощущает, как ладонь Михалкова ложится на его, осторожно похлопывает.

– Ты говорил мне, что оно понимает боль так же, как мы, – голос его мягок. – Покажи себя с лучшей стороны, чем американцы. Будь лучше, чем все мы. Вперед. Прислушайся к мистеру Хаксли. Подумай о чувствах существа, избавь его от страданий. Когда ты закончишь, мы подождем, четыре или пять дней, просто для видимости, а затем я заберу тебя лично, сначала в посольство, потом мы посадим тебя на корабль до Союза. Представь это, Дмитрий. Голубое небо Родины, солнце, сияющее на вершинах деревьев. Столько изменилось за то время, пока ты не был дома. Ты встретишься с семьей. Сконцентрируйся на этом. Все почти закончилось.

20

Все знают девушку с лобби, и все заняты, но сегодня они прекращают судорожно суетиться и смотрят, как она проходит мимо: безупречная улыбка выглядит мрачной, а выверенная походка вытеснена скольжением столь быстрым, что трепещет подол юбки.

Лэйни подходит к секретарше Берни с таким решительным видом, что та автоматически отвечает:

– Его нет на месте.

Лэйни сама работает дорожным заграждением для клиентов целый день, и она знает, что это пустая болтовня. Она обходит секретаршу, поворачивает ручку двери и непрошеной проникает в кабинет.

Берни Клэй сидит, откинувшись в кресле, ноги на столе, хайбол в руке, на физиономии улыбка. На диване хохочут шеф копировального отдела и один из ключевых покупателей из медиа; блестят стаканы.

Жужжит интерком, секретарша Берни сообщает, что пришла Элейн Стрикланд. Понятно, что поздно, но она повинуется правилам.

Улыбка Берни вянет, сменяется выражением озадаченности:

– У нас тут совещание, Элейн.

Она упадет в обморок, ее уволят, она такая глупая, о чем вообще она думала?

– Мистер Гандерсон… ждет вас.

Берни прищуривается, точно она заговорила на китайском:

– Верно. Но у нас тут важное совещание.

Шеф копировального отдела фыркает.

Лэйни переводит взгляд на диван – оба мужчины самодовольно ухмыляются. Холодные шарики пота возникают у нее на позвоночнике, хотя муть гнева поднимается в душе при взгляде на этих типов, полупьяных и самодовольных.

Но она прячет негодование; если она и упадет в обморок, то сделает это с достойной высоты.

– Он ждет вас целый час.

Берни распрямляется, убирает ноги со стола, хайбол облизывает край стакана, капли падают на ковер. Не его забота, думает Лэйни, кто-то из уборщиц, на которых никто не смотрит, встанет на колени, чтобы отскрести пятно.

Берни смотрит на гостей, потом кивает в ее сторону, будто говорит «позвольте мне разобраться с этим». Они встают, застегивают пиджаки, не беспокоясь о том, чтобы скрыть широкие ухмылки, с которыми мужики провожают дружка, вынужденного разбираться со сварливой бабой.

Шеф копировального отдела подмигивает Лэйни, проходя мимо.

Заказчик из медиа едва не задевает ее, и Лэйни уверена – он может слышать, если не чувствовать, как рассыпается ее сердце.

– Я помню, что предложил тебе должность, – говорит Берни. – Но не зазнавайся. Делай свою работу, Элейн. А я буду делать свою. Я приду и заберу мистера Гандерсона, когда буду готов. Полагаю, что перед самым закрытием, но посмотрим.

– Он такой приятный человек, – Лэйни презирает дрожь в собственном голосе. – Ждал две недели, чтобы получить назначение…

– О чем я и говорю. Ты не знаешь на самом деле, о чем ты говоришь, ведь так? Каждый, кто проходит через эту дверь, несет с собой прошлое. Разве с тобой все иначе? Позволь мне рассказать тебе кое-что о приятном старом художнике мистере Гандерсоне. Он работал у нас… пока не был арестован за безнравственность. Сюрприз? Сюрприз. Поэтому когда ты врываешься сюда, когда у меня другие люди, и говоришь «мистер Гандерсон», то именно об этой истории они вспоминают. Это не упрощает мою жизнь. Много лет только я в этом городе работаю с мистером Гандерсоном, просто из доброты. Позволь мне сказать тебе кое-что еще. Его рисунки? Они бесполезны. Они хороши, да. Только устарели. Они не продают. Две недели назад он принес мне то красное уродство. Тогда я попросил его переделать все в зеленых тонах, только потому, что мне не хватило духу сказать ему правду. С ним покончено в нашем бизнесе. По крайней мере, от меня он получает частичный гонорар. Итак, Элейн, и кто «приятный человек» после этого?