Трусс замолчал.

Голос подал Мерин:

— Анатолий Борисович, вы не правы…

— Так, так, — оживился майор, — это уже интересно, деловой разговор.

— Вы не правы, — продолжил Мерин, — не правы, когда не хотите нам раскрыть еще несколько ваших гипотез.

Яшин отмщенно хмыкнул, Каждый не понял, Трусс легко зааплодировал:

— Остроумно. Но неконструктивно. Записывайте, пока я жив: а) В морге не Каликин, б) убийца убивал правой рукой, а доставал из кармана жертвы его телефон левой, или если он левша, то наоборот, в) на имя убитого было зарегистрировано два мобильника, г) на имя убитого было зарегистрировано три мобильника, д)…четыре, е)…пять… Достаточно или продолжать до конца алфавита?

Яшин позволил себе возразить:

— Труп опознал Антон Твеленев…

— Насколько я осведомлен, труп пока никем не опознан, Твеленев был только свидетелем, а возможно, — не при Всеволоде Игоревиче будет сказано — и соучастником покушения. По-ку-ше-ния, а не убийства, скончался он по дороге в больницу — давайте будем пока оперировать только тем, что знаем наверняка. Опознают — другое дело, тогда мой пункт «а» отпадет. Но сейчас меня больше интересует вот что: как связано ночное посещение к «очень славной девчушке» с разбоем в усадьбе писателя Колчева и связано ли? Почему оттуда ничего не взято? Что за завернутый в тряпки продолговатый предмет, который злоумышленник, падая с трубы, оберегал ценою собственной жизни? Куда исчезли собака и жена писателя? И, наконец, самое главное: почему все это время так упорно хранил молчание кобель с нечасто встречающейся кличкой Ху? Теперь дальше: Яша, ты выполнил приказ Скорого?

— Опросить всех, с кем когда-либо общался Игорь Каликин за все двадцать три года своей жизни? Нет, конечно. Говорил, с кем успел…

— Так, прекрасно, — констатировал Трусс. — А ты, Ванюша?

— Я узнал, что комиссок в Москве больше ста…

— Ну, и?

— И все.

— И сколько обошел?

— Зачем? Или все, или ни одной…

— Так. Тогда тебе завтра лучше к Скорому не ходить — заболей.

— Как «заболей»? — не понял Каждый. — Чем?

— Да хоть сифилисом — все безопасней.

— Но их всех за месяц не обойдешь…

— Это ты уже на другой работе будешь рассказывать, дворникам в дворницкой. Теперь последний вопрос и перехожу к предложению. Вопрос, хоть по субординации и не имею на него никакого права: Всеволод Игоревич, у вас, как у любимчика руководства, по вашему персональному направлению все ясно для завтрашнего отчета?

— Анатолий Борисович, вы шутите, я не знаю, как отвечать…

— Отвечать всегда советую, положа руку на сердце: тогда хоть внешне создается впечатление, что человек врет не стопроцентно. Положи и отвечай.

— Нет, не все, но…

— Стоп-стоп-стоп. Очень хорошо. Не надо «но». Вопросов пока больше нет, перехожу к предложению. — Он демонстративно загнул рукав пиджака, взглянул на часы, шумно втянул ртом воздух. — А-а-а-х ужас какой, мои вперед, что ли? Через семнадцать минут без десяти два? Так, озвучиваю предложение: несмотря на то что за последние сутки нами, как выяснилось, сделано немало, особенно Ваней Каждым, надо признать, что от окончательного завершения этого дела и подведением под ним черты мы еще не то, чтобы совсем далеки, но, будем самокритичны, на некотором расстоянии, согласитесь. Более того, ни у одного из нас, кроме Вани, разумеется, нет ни одного приемлемого для доклада руководству предложения по поводу путей продолжения расследования. Так? Так. А предложения должны быть, если мы хотим по-прежнему получать бешеные деньги два раза в месяц в дни выплаты заработной платы. Хотим? Хотим, правда ведь, Ваня? Дело это — нахождение, обсуждение и выработка путей продолжения следствия, я так понимаю, не быстрое, раз мы до сих пор имеем в запасе всего-навсего лишь несколько моих гипотез по поводу мобильного телефона да интуитивное мое же ощущение о причастности некоего фигуранта к оному делу, на ковер сегодня к восьми нам предстоит дружной шеренгой отправляться прямо отсюда, из этого кабинета не усладив надтруженные тела свои утренним омовением, не говоря уже о прочих, часто совсем неожиданно возникающих необходимостях человеческих проявлений, поэтому — внимание! Предлагаю: дабы чуткое, можно сказать — материнское поведение нашего товарища Вани Каждого не осталось без внимания, предлагаю, прежде чем погружать себя в трясину умственных напряжений — чтобы с этим покончить раз и навсегда и больше к этому не возвращаться, предлагаю… предлагаю… что? по-у-жи-нать! Кто «за»? Все «за». Я так и думал.

Поначалу трое слушателей, рассчитывая на дельные предложения, внемали своему старшему коллеге с почтительным усердием, но в какой-то момент, когда всем, кроме Каждого, все стало ясно, расслабились. Яшин даже проворчал беззлобно:

— Старик, ты стареешь: спич затянулся — минут пятнадцать коту под хвост.

Анатолий Борисович молча смел бумаги с меринского рабочего стола, все четверо расселись вокруг в позах, точно соответствующих прерванному периоду ужина.

Второй тайм прошел в гробовом молчании, без тостов, силовых приемов и удалений.

Минут через пятнадцать Трусс на глазах у изумленных сотрудников поднялся, убрал в шкаф бутылки, стаканы, тарелки, смахнул со стола крошки, тщательно вытер его поверхность, даже подмел часть пола, чем снискал у присутствующих особо неподдельное уважение, и сказал тоном доброго пионервожатого:

— А теперь — что мы имеем с гуся. Давайте, мальчики, поочередно, коротко, по-деловому. Глядишь, успеем до восьми придавить чуток. Можно, я начну?

Ему не ответили, и это означало благодарное согласие.

— Значит так. Младшего Заботкина, у которого рыла из-за пуха не видно, за жопу не возьмешь — надо ждать экстрадиции, а это годы, если вообще возможно. Старшего я беру на себя, сдается мне — дяденька тоже в говне по уши, с нетерпением жду его возвращения. Теперь вот что: пока вы тут водку жрали, я напряженно думал и понял, что Сивый прав: сидельца надо выпускать, он нам на воле много чего в блюдечке принести может. Если хочешь, — повернулся он к Мерину, — давай «побазлаемся», готов свою репутацию замарать на алтаре общей победы — мальчик впечатлительный, может клюнуть, в «куклу» он, по-моему, поверил. Как ты?

Слова прозвучавшие для Вани Каждого шарадой — он аж недоуменно округлил сонные глаза свои — Трусс расшифровывать не стал: остальным сотрудникам все было ясно. «Базл» — на языке Анатолия Борисовича означал спор двух следователей в присутствии допрашиваемого, когда один стоит за продолжение его нахождения под стражей, другой — за изменение меры пресечения на подписку о невыезде. В таком случае благодарный подследственный, по мнению автора инсценировки, проникается желанием услужить благодетелю и легче идет на контакт с правоохранительными органами.

Мерин не ответил — он полагал, что в случае с Антоном Твеленевым этот труссовский прием категорически неуместен — человек умный, все поймет с полуслова, но предпочел не возражать: все знали, что Анатолий Борисович ревностно относился к своим многочисленным психологическим изобретениям.