Не в состоянии забыть то, о чем он только что рассказал ей о себе и Саре, она с возрастающим любопытством смотрела на них. Ноа расспрашивал дочь о маршруте, спрашивал, в каком месте она вырывалась вперед, а в каком – отставала, и по меньшей мере три раза отметил, что бежала она здорово. Она отвечала ему очень неохотно краткими фразами, а когда он положил руку на плечо, вывернулась из-под нее и отошла.

Пейдж посочувствовала ему. Сама того не хотела, но сочувствовала. Ей казалось, что одной из главных трагедий человеческого существования является распад семьи, невозможность их членов ладить друг с другом.

«Дорогая Лиззи,

– прочитала она позднее вечером того же дня, сидя на полу и раскачивая Сами в переносных качелях.

– Я точно не знаю, когда все это началось, кажется, много лет назад, когда я была совсем маленькая и все делала не так. Мамочка хотела, чтобы я была ее маленькой помощницей, но я была слишком энергичной, чтобы заниматься только домашними делами. Мне хотелось быть вместе с братьями. Они же все время носились, как заводные, и то и дело ездили в город. Мне тоже хотелось встречаться с людьми и видеть, как живут другие люди, а не быть прикованной к дому. Тебе повезло. Твои родители были совсем другими. Ты могла делать то, что тебе хотелось».

Пейдж положила письмо на стол. Она вторглась в мысли Мары, как будто подслушивала и подглядывала. Она знала, что читать чужие письма плохо, и накануне ночью специально оставила пакет с письмами у Мары в доме, но ничего не помогло.

Возвращаясь из Маунт-Корта, она снова заехала в этот дом, который очень понравился семье, собиравшейся поселиться в Таккере. Предварительное соглашение о продаже было подписано, и те планировали въехать в течение месяца, что ставило перед Пейдж очередную нелегкую задачу – куда-то распределить вещи Мары. Сегодня ей хотелось одного – забрать к себе домой лучшие ее фотографии. Но, оказавшись в доме, она только мельком взглянула на фотографии и сразу же направилась к плетеной корзинке, в которой также находились принадлежности для вязания. На этот раз Пейдж знала, где искать. Порывшись в мотках шерсти и спицах, она, как и ожидала, снова наткнулась на письма, только на этот раз они были не в бежевых конвертах, а в голубых и написаны тоже на голубой бумаге. Пакет, который извлекла Пейдж, был перевязан красной шерстяной ниткой, в отличие от найденного в ночь уборки. Она продолжала рыться в спицах и мотках шерсти – и вот ее старания снова увенчались успехом. Всего она извлекла из корзинки четыре пачки писем, в каждой из которых хранилось их от шести до десяти. Взяв только одну фотографию, чтобы облегчить свою совесть, Пейдж прихватила письма, все до единого.

Когда-нибудь она отошлет их, обязательно отошлет, когда сможет расстаться с ними. На сегодняшний день эти письма были единственным ключом, который помог бы ей разгадать тайну Мары.

«Помнишь ли то время,

– писала она в своем письме,

– когда мне исполнилось восемь лет и мне захотелось отметить свой день рождения на родео, которое в то время посетило наш город? Тогда мои родители запротестовали. Они сказали, что для девочки отмечать свой день рождения во время представления родео не слишком хорошо, и чем больше я с ними спорила, тем больше они сердились. Но я не хотела сдаваться. Я провела день своего восьмилетия одна в комнате, а они даже не слишком возражали. Я думала, что если они меня любят, то обязательно придут и заберут меня, но они предоставили меня самой себе, а когда я все-таки вышла из комнаты, они тут же сообщили, что очень во мне разочарованы.

Я часто разочаровывала их, уверена в этом. Я и сейчас продолжаю это делать. На следующей неделе семидесятипятилетняя годовщина моего отца…»

Значит, письмо было написано три года назад, догадалась Пейдж и продолжала читать:

«Они собираются устроить по этому случаю прием. Я бы не узнала об этом, если бы жена Чипа, Бонни, не позвонила мне и не сообщила, что братья разговаривали с моей матерью и они все решили, что я тоже должна на нем присутствовать. Когда я упомянула о подарке, то Бонни сказала, что лучшее, чем я могу порадовать своего отца, это привезти с собой на его юбилей его зятя, то есть моего мужа. Она сообщила мне об этом со смехом, но я-то знаю, что она не шутит. Они продолжают надеяться, что я со временем обзаведусь семьей и кучей ребятишек и куплю себе дом где-нибудь недалеко от них, как это сделали Джонни и Чип. А я не могу.

Что плохого в том, что я врач? Большинство людей считает, что это благородная профессия, но иногда, когда я начинаю думать о своей жизни по-настоящему, не торопясь, я испытываю чувство вины. Представляешь? У отца заболело ухо, был поставлен неправильный диагноз. Вовремя не было проведено лечение, и он оглох на это ухо. У моей мамы после меня должна была родиться девочка, если бы врач приехал вовремя в больницу, чтобы освободить шейку моей будущей сестры от обвившей пуповины, и она, конечно, погибла. Но разве это говорит о том, что все врачи плохие? Я часто думаю, какой была бы эта умершая девочка. Возможно, такой, какой они хотели бы ее видеть – хозяйственной и домовитой, не такой, как я. Если бы она не умерла, может быть, они перестали бы шпынять меня. А может, и нет. Я всегда слишком выделялась, хотя очень старалась не делать этого. Я освободилась от них и стала заниматься своим делом, но мне не очень приятно, что они вычеркнули меня из семьи. Твоя жизнь очень отличается от моей, и я тебе всегда поэтому завидовала. Ты делаешь людей счастливыми и сама счастлива от этого. Возможно, ты не обременена научными степенями, но зато ты живешь счастливо. А я… я по-прежнему не в состоянии все наладить, как надо. И это касается даже самого важного для женщины. Я очень-очень стараюсь, да все выходит не так».

Пейдж отложила письмо и загрустила. Она никак не могла взять в толк, почему Мара считала свою жизнь не слишком удачной, но эта мысль постоянно прослеживалась во всех ее письмах.

– Как у тебя дела, малышка? – спросила она Сами, которая выглядела сейчас бесформенной куклой, пристегнутой к креслицу-качалке. Осторожно она освободила ее от завязок и извлекла из качелей. Прижавшись к девочке щекой, она едва слышным голосом прошептала:

– Она не была неудачницей, просто она родилась не в той семье. Как, возможно, и я. Только у меня была Нонни. – Она сложила ноги кренделем и усадила Сами в серединку. Потом, выставив вперед палец, она пощекотала девочке Животик и снова нагнулась к ней. – Мне кажется, ты стала набирать вес. Наш животик стал потолще, чем был на прошлой неделе. – Она снова пощекотала девочку. – Ну-ка, давай, Сами, я хочу, чтобы ты улыбнулась. Улыбнись хоть чуть-чуть. Мне нужно знать, что я делаю все так, как надо. – Она продолжала играть с ребенком, когда зазвонил телефон. Продолжая держать Сами на бедре, она подняла трубку.

– Алло?

– Вы спросили меня, в чем смысл, – сказал Ноа без всякого предисловия, – и я могу ответить – смысл в развлечении. Вы говорили, что очень загружены делами и что я уеду отсюда на следующий год. И в чем же смысл? Еще раз отвечаю вам – просто в развлечении. Пока я здесь, мы могли бы наслаждаться друг другом.