Пройдя по мягким коврам к окну, Шарп раскрыл ставни — перед ним, за крышами городских зданий, раскинулся Кадисский залив, по игрушечным волнам которого скользили, серебря их, косые лучи тусклого солнца, пробившиеся между затянувшими небо облаками.

На кровати кто-то пошевелился и, разбуженный просочившимся через тонкий занавес светом, вздохнул. Шарп шагнул ко второму окну и распахнул ставни. На шести подставках из темного дерева красовались шесть золотистых париков. На софе, рядом с сапфировым ожерельем и парой сапфировых сережек, лежало небрежно брошенное голубое платье. Недовольный стон повторился уже громче, и Шарп вернулся к кровати и откинул занавес.

— Доброе утро,— бодро сказал он.

И Катерина Вероника Бласкес открыла рот, чтобы закричать.

— Меня зовут Шарп,— сказал Шарп, прежде чем она успела позвать на помощь.

Катерина закрыла рот.

— Ричард Шарп.

Она кивнула, подтягивая к подбородку простыню. На кровати недавно спал кто-то еще — подушки сохранили

оставленную головой вмятину. Головой, Шарп в этом не сомневался, Генри Уэлсли. Бригадир Мун видел, как посол входил в этот дом, и Шарп не мог винить посла за то, что тот не смог отказаться от своей любовницы, поскольку Катерина Бласкес была красавицей. Короткие золотистые, хотя и растрепанные локоны, широкие голубые глаза, маленький носик, роскошный рот и гладкая бледная кожа. В стране, где женщины темноглазы, темноволосы и смуглы, она сияла подобно бриллианту.

— Я тебя искал,— сказал Шарп.— И не я один.

Она слегка тряхнула головой, и жест этот, вкупе с испуганным выражением, убедил его, что девушке вовсе не хочется, чтобы ее нашли.

— Ты ведь меня понимаешь?

Легкий кивок. Она еще выше подтянула простыню, спрятав за ней половину лица. Неплохое место для укрытия, подумал Шарп. Здесь ей ничто не угрожало, и уж тем более лорд Памфри. Все удобства, какие только может создать для любовницы мужчина, Катерине Бласкес были обеспечены. И скрываться здесь она могла долго, по крайней мере, до тех пор, пока слуги не проболтаются.

Взгляд ее прошелся по его потрепанной форме и замер, зацепившись за саблю. Глаза расширились.

— Я был занят прошлой ночью. Ходил за письмами. Помнишь их?

Снова кивок.

— Но теперь я их вернул. Отдал мистеру Уэлсли. А он их сжег.

Она опустила простыню примерно на дюйм и поблагодарила его намеком на улыбку. Сколько ж ей лет? Двадцать два? Двадцать три? Так или иначе, еще молода. Молода и красива. По крайней мере, недостатков Шарп еще не обнаружил.

— Есть ведь и другие письма, не так ли, дорогуша?

Она едва заметно повела бровью, когда он назвал ее

«дорогушей», и качнула головой.

Шарп вздохнул.

— Да, дорогуша, я британский офицер, но не тупица. Знаешь, что значит «тупица»?

Кивок.

— А раз так, то позволь рассказать тебе кое-что. Генри Уэлсли написал тебе много писем, писать которые ему бы не следовало, а ты их все сохранила. Да-да, дорогуша, сохранила. Потом большую их часть забрал твой сутенер, верно? Он собирался их продать, а денежками поделиться с тобой, да только его убили. Знаешь, кто его убил?

Она покачала головой.

— Священник. Отец Монсени.

Она снова вскинула брови.

— Потом отец Монсени убил человека, которого послали, чтобы выкупить их, а прошлой ночью попытался убить и меня. Да только я из другого теста. Ну вот. Теперь у него нет писем и нет газеты, где он их публиковал. И он очень-очень зол. А еще ему кое-что известно. Священник знает, что ты уничтожила не все письма. Что несколько у тебя еще осталось. Ты сохранила их на тот случай, если понадобятся деньги. Когда твоего сутенера зарезали, ты испугалась, прибежала к Генри и наврала ему с три короба. Сказала, что письма украли, что у тебя их больше нет. Но они есть, и они у тебя, дорогуша.

Она качнула головой, но получилось неубедительно.

— Не забывай, дорогуша,— продолжал Шарп,— что священник очень зол. Ему нужны письма. Так или иначе, печатный станок он добудет, но сначала ему понадобятся письма, верно? Он придет за тобой, Катерина. Придет с ножом. И разрежет твой миленький животик сверху донизу.

Простыня поползла выше, скрыв уже не только рот, но и нос.

— Думаешь, он тебя не найдет? Я ведь нашел. И я знаю, что письма у тебя.

На сей раз она никак не отреагировала и только смотрела на капитана огромными, широко открытыми глазами. В них не было страха. И Шарп понял почему. Катерина Бласкес познала силу и власть своей красоты и догадалась — этот человек не сделает ей ничего плохого.

— Так что, дорогуша, тебе нужно лишь сказать, где остальные письма, и мы на этом закончим.

Она медленно опустила простыню и несколько секунд молча и серьезно смотрела на Шарпа, очевидно обдумывая ответ. Потом нахмурилась.

— Скажите, что у вас с головой?

— С пулей встретился.

— Какая глупость, капитан Шарп.— Улыбка мелькнула и пропала. Голос у нее был густой, томный, с американским акцентом.— Пампе рассказывал мне о вас. Говорил, что вы опасный человек.

— Так и есть. Опасный. Очень.

— А вот и неправда.— Она улыбнулась ему и повернулась к тикавшим на полке часикам.— Еще и восьми нет!

— А ты хорошо говоришь по-английски.

Она откинулась на подушку.

— У меня мама американка. Папа — испанец. Они познакомились во Флориде. Слышали о Флориде?

— Нет.

— Это на юге Соединенных Штатов. Раньше была британская, но вам пришлось отдать ее испанцам после войны за независимость. Ничего особенного, кроме индейцев, рабов, солдат да миссионеров. Папа был капитаном в гарнизоне Сент-Огастена.— Она нахмурилась.— Если Генри узнает, что вы здесь, он сильно разозлится.

— Генри придет нескоро. Он сейчас работает с лордом Памфри.

— Бедняжка Пампе,— вздохнула Катерина.— Он мне нравится. Мы с ним много разговариваем. Отвернитесь.

Шарп подчинился, тем не менее скосил глаза и увидел ее в зеркальной дверце шкафа.

— И отойдите от зеркала.

Шарп снова повиновался.

— Теперь можете повернуться.— Катерина успела надеть голубой шелковый жакет, который зашнуровала до подбородка.— Когда принесут завтрак и воду, вам нужно будет подождать вон там.— Она указала на дверь возле шкафа.

— Пьешь воду на завтрак? — спросил Шарп.

— Вода для ванны.— Катерина потянула за ленточку, и где-то в глубине дома звякнул звонок.— Попрошу, чтобы растопили камин. Будете ветчину? Хлеб? Яйца? Цели, конечно, куры снеслись. Скажу, что проголодалась.— Она прислушалась — с лестницы донеслись тяжелые шаги. — Идите.