И вот к этому человеку Фриц решил обратиться, чтобы рассказать о себе. Палич отреагировал так же, как блокфюрер – он никогда не слышал о строителях-евреях. Однако комендант был заинтригован.

– Я тебя испытаю, – сказал он и добавил: – Если ты меня пытался обмануть, расстреляю на месте.

Он приказал блокфюреру вывести заключенного на улицу и дать ему что-нибудь построить.

Фрица отвели на стройплощадку. Удивленный надзиратель выдал ему инструменты и, думая, что сейчас разоблачит хитроумного еврея, скомандовал выложить простенок между двумя окнами – непосильная задача для человека, не обладающего достаточным опытом в строительстве.

Несмотря на нависшую над ним угрозу, Фриц впервые за несколько недель чувствовал себя совершенно спокойно. Взяв мастерок и кирпич, он приступил к работе. Руки его двигались быстро и умело: он зачерпнул из ведра раствор и выложил его на предыдущий ряд кирпичей, прошелся по нему острием мастерка, равномерно распределил серую массу, ловкими движениями снял излишки с краев. Потом положил первый кирпич на место, стер раствор, положил следующий, и еще, и еще. Он действовал быстро и в полной тишине, как привык под пристальным взглядом эсэсовских надсмотрщиков, и кладка выходила аккуратная и ровная. К удивлению надзирателя, парень выложил основание для прекрасного, практически идеального простенка.

Через два часа он вернулся к воротам лагеря в сопровождении донельзя пораженного блокфюрера.

– Он и правда умеет строить, – сообщил тот Паличу.

На обычно холодном лице Палича отразилось недовольство: сама мысль о том, что еврей может быть строителем – честным рабочим, – шла вразрез со всем, что он считал истинным и верным. Тем не менее он записал номер Фрица и отослал его назад в барак.

Никаких немедленных перемен не последовало, но позднее, 30 октября, на одиннадцатый день с их приезда, на бухенвальдцев наконец обратили внимание.

После утренней переклички всех новичков заставили пройти парадом перед эсэсовскими офицерами. Там были не только четыреста человек из Бухенвальда, но еще и более тысячи узников Дахау, Нацвейлера, Маутхаузена, Флоссенбюрга и Заксенхаузена, а также 186 женщин из Равенсбрюка – всего 1674 человека[343]. Им приказали раздеться донага и медленно идти мимо офицеров, чтобы те могли провести тщательную оценку. Тех, кто казался старым или больным, отправляли налево, остальных направо. Каждый прекрасно понимал, что ждет тех, кто стоит слева. Соотношение было половина на половину.

Наступила очередь Фрица. Когда он приблизился, офицер осмотрел его с ног до головы и тут же указал направо. Фриц стоял и смотрел, как разворачивалась дальнейшая драма. Наконец очередь дошла до его отца. Густаву перевалило за пятьдесят, и в последний год на его долю выпало немало страданий. Несколько сот человек его возраста – и моложе – уже стояли слева. Фриц с замирающим сердцем, затаив дыхание, смотрел, как офицеры осматривают его отца. Потом взмах руки – направо. Густав подошел и встал рядом с сыном.

По итогам смотра более шестисот человек – включая примерно сто из Бухенвальда и практически всех из Дахау – были признаны негодными. Среди них оказалось множество старых друзей и знакомых Густава и Фрица. Их отвели в Биркенау, и больше они не вернулись[344].

«Так начинали в Освенциме жители Бухенвальда, – позднее вспоминал Фриц. – Теперь мы знали, что все приговорены к смерти»[345].

Но не немедленной. После отбора оставшихся восемьсот человек вывели из лагеря. Однако, вместо того чтобы конвоировать на запад, в сторону железной дороги и Биркенау, их повели на восток. У СС была для них работа – строить новый лагерь. Они перешли через реку, миновали город Освенцим и оказались в полях.

Шагая по дороге, по которой их гнали привычным беспощадным образом, бухенвальдцы тем не менее чувствовали облегчение, несоразмерное обстоятельствам. Они выжили – это было главное. Способствовало ли этому вмешательство Фрица, заронившего в голову коменданта идею, что евреи могут быть строителями, никто не знал, но Густав считал, что было именно так. «Фриц по доброй воле поехал со мной, – писал он в своем дневнике. – Он верный спутник, он всегда рядом и обо всем заботится; моего мальчика все любят, и он для всех настоящий товарищ». По крайней мере некоторые верили, что вмешательство Фрица спасло их всех от газовой камеры[346].

Если бы в ноябре 1942-го над Южной Польшей пролетел в восточном направлении аэроплан, его пилот вряд ли бы заметил какие-то следы германской оккупации. Обычные деревни и торговые городки, вьющиеся дороги и реки.

Ближе к Кракову, рядом с коричневой лентой железной дороги, вырисовывался на фоне полей большой прямоугольник длиной около километра и примерно такой же ширины, на котором стояли рядами продолговатые бараки. По периметру возвышались сторожевые башни, а на краю, среди деревьев – еще здания, из труб которых поднимался дым.

Дальше, по другую сторону железной дороги, лепились друг к другу другие постройки – это был лагерь Освенцим, отличавшийся от густой массы серых фабричных корпусов терракотовыми крышами бараков. Река там поворачивала к югу – серебряная полоска в обрамлении густых зеленых лесов, – и бежала к старому гарнизонному городку Кенты, где стоял полк Густава Кляйнмана до Первой мировой войны, а потом к Бескидским горам. Еще дальше, сразу за горизонтом, находилось озеро с деревней Заблочье, в которой Густав родился.

В нескольких километрах от Освенцима на земле проступал еще один шрам: большая темная прогалина в излучине Вистулы. Когда-то там находился сонный хуторок под названием Дворы; теперь же участок в три километра длиной и километр шириной лежал оголенный, исчерченный дорогами и тропинками, пестрящий стройплощадками, мастерскими, фабричными корпусами – уже готовыми и только строящимися, – с лабиринтами труб, башнями и высокими стальными дымоходами. Там находился химический комбинат Буна, возведение которого значительно отставало от сроков.