относительно ближайшего будущего и всевозможных цветастых миражей, созданных распалённым воображением…

У германского посольства — в спокойное время это никого не удивило бы — стояли два тяжёлых, громадных фургона. Это обычная привилегия всех посольств, минуя всякие таможенные досмотры, получать из своих стран подобные фургоны, с их провозимым бесконтрольно багажом. Мало ли что может в них заключаться, в этих монументальных, окрашенных в яркие цвета вагонах? Да, вагонах — так они велики и непроницаемо закрыты со всех сторон. Мало ли что? Многое, начиная с мебели посла, который, не удовлетворяясь казенным убранством, свои интимные комнаты решил обставить собственной мебелью.

И никогда, ни в ком такие фургоны не будили никаких подозрений. Стоят, пускай себе стоят!.. И обыватель, кинув равнодушный взгляд, проходил мимо. И разве только у иных шевелилась зависть:

— Чёрт побери! Хорошо им, дипломатам! Сколько всякой всячины могут привезти безданнобеспошлинно!..

Но теперь настали другие дни, и по-другому относилась публика. И чудились ей в этих фургонах бог знает какие страхи и ужасы. И сообщались с таинственным видом на ухо такие вещи!

— А вы имеете понятие об «начинке» этих фургонов?

— Нет, а что?

— Это, батенька вы мой, в самый бы раз Шерлоку Холмсу. Начинка-то ведь «живая»!

— Как живая?

— Так! Немцы! Человек пятьдесят. Их и спрячет посольство…

— Зачем?

— Чудак человек, зачем? Начнется война. Мало ли какую могут они выдумать каверзу!

Собеседник основательно возражал на это:

— Милый вы мой! Зачем им, спрашивается, с такими предосторожностями привозить сюда пятьдесят немцев, когда этого добра видимо-невидимо, как собак нерезаных в Петрограде. Целые тысячи! Да что — десятки тысяч немчуры, преданной своему кайзеру и своему фатерланду.

— Так-то оно так, а все же…

Говорят, искать истину — всегда надобно искать посредине. Так и в данном случае. Разумеется, это не была мебель — в фургонах. Настало такое время, что не обзаводиться мебелью германскому послу надлежало, а того и гляди, самому придется уехать. Но, конечно, в свою очередь, это не была полусотня загадочных немцев, порождённых обывательской фантазией. Это были внушительные, тяжелые ящики. Ящики с пулеметами. Часть их осталась в здании посольства, другая часть перевезена в подвалы «Семирамис-отеля».

Узнав про это, обыватель, тот самый, который выдумал пятьдесят немцев, сказал бы:

— Что за чепуха! На кой, спрашивается, шут им эти пулеметы?..

Обыватель не знал о том, что немцы лелеяли мечту о десанте на Финском побережье и о заманчивых перспективах, морального и всяческого другого впечатления ради, овладеть Петроградом в первые же дни войны.

Мало ли какие рисовали себе картины? Во время бомбардировки Петрограда в самом центре столицы с нескольких крыш открывается пулеметный огонь. Какой эффект, какая паника! А до подобных «паник» господа пруссаки весьма и весьма охочи! То же самое или приблизительно то же самое думали они проделать в Антверпене и Брюсселе. Решено было, что, когда волна Вильгельмовых полчищ хлынет и обложит эти города, антверпенские и брюссельские немцы, надев остроконечные каски и синие мундиры, начнут расстреливать бельгийский гарнизон в тылу.

«Паника»… Хлебом не корми немца, только дай ему панику. Во имя этой самой паники месяцем спустя он бросал сверху бомбы в детей и старух беззащитных, рубил бельгийским юношам все пальцы правой руки, чтобы они никогда не могли стрелять.

И вот в эти самые дни, когда русский Нимрод болел душою за сербов, над которыми дамокловым мечом висело австрийское нашествие, когда гуляла по городу легенда о пятидесяти немцах и ящики с пулеметами по-братски разделились между посольством и «Семирамис-отелем», вернулся в это самое время Флуг.

И хотя он сделал много тысяч вёрст и с бешеной стремительностью кинематографической ленты объехал чёрт знает какое количество городов и земель, он вернулся так, словно всего на пару дней ездил куда-нибудь в Финляндию. И весь вид его и багаж — налегке. Путешествие не оставило никакой печати ни на его бритом лице с тусклыми глазами, ни на его чемоданах. Он завёл себе правило, чтоб в отелях никогда не смели оклеивать его чемоданы рекламными ярлыками. Пусть это делают суетные и тщеславные туристы, коллекционирующие подобные ярлыки и гордые тем, что на их чемоданах живого места не найдешь — так они густо облеплены цветными бумажками. Он человек серьезный, не из числа этих пустых фанфаронов…

Графиня Чечени ждала со дня на день Флуга. Он засыпал ее телеграммами. Ждала, призывая на помощь какое-нибудь чудо, чтоб он не вернулся совсем, и вот почему в одно прекрасное для него и совсем непрекрасное для неё утро — свалился он как снег на голову.

Прямо с вокзала в десятом часу Флуг громким, властным стуком в дверь поспешил разбудить ее. Она спала. И не одна. С нею был Вовка. Набросила на себя второпях капот, и начались переговоры сквозь закрытую дверь.

— Графиня, пустите меня!

— Вы с ума сошли! Спозаранку ломитесь. Я хочу спать, не одета и никаким образом не могу вас пустить!

— Я требую, слышите. Сию же минуту откройте. Именем императора!

Графиня волновалась. Стучали зубы. И она не знала, как поступить. Если она не пустит Флуга, она сразу вселить ему подозрение. Впустить — бог знает, что может выйти, если этот человек прорвется в спальню.

Все это взвешивал, лежа в теплой постели Вовка. Он сдерживал бешенство. С каким наслаждением избил бы он Флуга, но выскочить в одном белье — получился бы скандал, а главное, в этом есть элемент смешного. Мужчина в одном белье смешон и беспомощен…

Вовка нашелся. Он вынул из заднего кармана своих брошенных на стул брюк небольшой револьвер, по ковру, босиком, на цыпочках подбежал к Ирме, сунул ей эту опасную игрушку и назидательно шепнул:

— Не пускай его ни под каким видом в спальню, а будет лезть — пригрози стрелять…

На цыпочках же совершил обратный путь и юркнул под одеяло.

Флуга разобрало нетерпение.

— Откройте же наконец, или я взломаю дверь!

— Открою, не сходите с ума.

Ирма спрятала на груди револьвер, плотнее запахнув капот; щёлкнул ключ. Ирма отступила к дверям спальни.

— Войдите.

Он не вошёл, а влетел.

— Что это за новости?! Раз я сказал именем императора, которому вы служите, вы должны моментально пустить меня!..

— Ни вы, ни даже император не вправе вмешиваться в мою частную жизнь. А мой сон — это моя частная жизнь. Вы могли подождать. У нас нет таких срочных безотлагательных дел.

— Ах вот оно что! Вот каким заговорили вы тоном! Потрудись сказать, почему вы не отвечали мне на целый ряд последних телеграмм? Я возлагал на вас большие