беды, и лишь немногие избранники чаяли от войны больших радостей. К числу этих немногих избранных принадлежал раньше всех и прежде всех Ольгерд Фердинандович Пенебельский.

Мудрой биржевой игрою он сделал «разницу» в двадцать четыре миллиона и положил их к себе в карман. Вот оно, ясновидческое преимущество угадать раньше с точностью день в день то, чего не могут угадать обыкновенные смертные. И с эгоизмом самовлюблённого человека Ольгерд Фердинандович совершенно позабыл о существовании Флуга, убедивши себя самого, что лишь собственному прозорливому гению обязан сказочным обогащением своим, которое приведёт в его готическую столовую посланников и министров.

Но теперь не время таких парадных обедов. Война!.. Ольгерд Фердинандович почувствовал вдруг себя русским патриотом и гражданином. Кто помешает ему выбросить сотню-другую тысяч на оборудование санитарного поезда? Кто?.. Поезд имени О.Ф. Пенебельского. Это звучит! Начнется в газетах «бум», и Ольгерд Фердинандович будет соответствующим образом награждён. Чем чёрт не шутит? Ему могут дать потомственное дворянство. Ах, если б у него был «дофин»! Как бы пригодилось тогда это самое потомственное дворянство…

Мысль о санитарном поезде гвоздём засела в голове Пенебельского. Надо составить приблизительную смету. Однажды вечером, после обеда, уединившись в наполеоновском кабинете своём, он занялся составлением сметы. Нарушено это было почтительным лакейским кашлем…

— Чего там такого еще? Сколько раз я говорил, чтоб ты не смел входить, когда я занят. Я тебя выгоню вон!

— Виноват, ваше превосходительство… Непременно желают видеть. Карточка.

— Давай ее здесь!..

Первым движением Пенебельского было не принимать неурочного посетителя, но можно разве не принять человека с графским титулом? Да, с графским, потому что на карточке значилось: «Граф Бранденбург». Бранденбург — это уже что-то владетельное. Это уже пахнет готским альманахом…

— Проси!..

Ольгерд Фердинандович поднялся навстречу высокому седобородому, опирающемуся на трость худощавому старику. Старик сел в предложенное кресло, поставил между коленами трость и оперся на нее, уставившись на Ольгерда Фердинадовича холодными глазами.

— Как поживаете, господин Пенебельский?

Знакомый голос… Такой знакомый, что Ольгерд Фердинандович вздрогнул.

— Благодарю вас, граф. Я польщён вашим внимавшем. Но я до сих пор не имел чести… Я хотел бы знать, какой счастливый случай…

— Привёл меня сюда, желаете вы сказать, господин Пенебельский? — подхватил Бранденбург. — Извольте! Я нашёл, что настало время, согласно уговору нашему, получить с вас два миллиона. Тем более, ваша биржевая комбинация, насколько мне известно, превзошла все ожидания…

Ольгерд Фердинандович, обалделый, остался немой, с полураскрытым ртом. Но это было еще не все.

Он превратился в соляной столб, когда граф Бранденбург ловким движением сорвал с головы седой парик и отцепил бороду. И так усмехнулся при этом, что Пенебельского кинуло в какой-то мурашечный озноб. Перед ним сидел Флуг. Бритый Флуг с тусклыми глазами ожившего мертвеца.

— Не ожидали, господин фон Пенебельский?

Пенебельский молчал. Он еще не успел овладеть собою… А Флуг смеялся каким-то сухим, скрипучим смехом.

— Неправда ли, сюрприз?

— Но… но… позвольте… Этот… маскарад… — обрёл наконец дар слова Ольгерд Фердинандович.

— Не по сезону, неправда ли? Карнавал был давно. В феврале, кажется, если не ошибаюсь. Но что поделаешь, господин фон Пенебельский… Наше ремесло такое. И мы устраиваем маскарады в зависимости от обстоятельств, а не от календаря… Итак, где же мои два миллиона?

— Какие два миллиона? — спросил Пенебельский, понемногу нащупывая под собою почву.

— Какие? Я полагаю, что банкиры и финансисты обладают профессиональной памятью…

Обрывки желаний и мыслей короткими зигзагами запрыгали под черепом Пенебельского… Война… Этот Флуг — шпион, скрывается… И если донести, его схватят… Надо выиграть время… Он пойдёт к другому телефону… И Пенебельский нерешительно, с усилием встал:

— Вы мне позволите?.. Там ждут… Через две минуты я к вашим услугам.

— Сидите! Сидите и ни с места!.. Иначе я придушу вас, как поросенка, и вы не успеете даже хрюкнуть. Я был лучшего мнения о вас, Пенебельский, то есть не о вас, а об мозговом аппарате вашем. А вы оказываетесь самодовольным глупцом. Неужели вы полагаете, что, едучи к вам, я не знал, с кем имею дело? Если б я через час не вернулся, то ваши обе расписки о пожертвованиях на германский воздушный флот, хранящиеся в надёжных руках, немедленно были бы представлены, куда следует. Понял?.. А это чем грозит?.. Арестантскими ротами!

Ольгерд Фердинандович, вновь утративший дар слова, обмяк с опущенной головою в своём кресле времён Империи.

— Теперь слушай внимательно… Даю тебе сроку два дня. По истечении этого времени два миллиона золотом, непременно золотом, должны быть закупорены в особом ящике. За этим ящиком послезавтра вечером, между одиннадцатью и двенадцатью, приедет один человек. Никаких засад, никаких выслеживаний, ничего! Малейшая попытка и — арестантские роты!..

Флуг не спеша надел седой парик, прицепил бороду, и опять это был старый граф Бранденбург. Он молча встал, выразительно, молча погрозил обмякшему, в холодной испарине, Пенебельскому тростью и медленно вышел из кабинета…

11. Туда…

Умер старый князь…

Как-то неожиданно умер. Для всех близких — неожиданно. Хотя все знали, что старого князя уже несколько лет гложет грудная жаба. Но как бы то ни было, никогда не поймешь, да и вообще ее трудно понять — смерть человека с виду здорового, крепкого. За день до того, как слечь и застынуть навеки, ходил, говорил и даже кричал на дворника, чем-то проштрафившегося…

Умер за несколько дней до объявления войны с немцами, которых он так терпеть не мог. Умер, и все домашние растерялись. Потрясенная горем княгиня плакала, вся в чёрном, постаревшая сразу на несколько лет и вряд ли в первые, самые острые дни своего горя сознавшая всё происходящее кругом. Дмитрия не задела смерть отца глубоко. Самый эгоистический народ — влюблённые. Дмитрий, с головой влюбленный в старшую маркезину, ничего знать не хотел, выходившего из рамок его чувства. Дома бывал редким гостем, норовя из полка уехать прямо в Петроград, чтобы вернуться только с последним поездом!..

Княжна Тамара, находившаяся всецело во власти новых, таких для неё жутких и манящих переживаний интересного романа с Каулуччи, тоже сделавшаяся эгоистической, нашла, однако, в себе, как женщина, что-то мягкое, нежное и тоскующее по отношению к утрате. Если при жизни отец бывал суров, деспотичен, а следовательно, тяжёл и неприятен, смерть сгладила все эти шероховатости. Княжна каялась, отыскивая в памяти случаи, когда резко и непочтительно возражала отцу. И она, как и мать, надела все черное, и это шло и к её неправильному японскому личику с зеленоватыми глазами, и к нежной белизне точеной шейки.

Солнцев-Насакин Василий, уланский поручик, на своих плечах вынес все досадные