Что касается второго автора, оказавшего влияние на Бакста, – Фюстеля де Куланжа, которого цитирует Левинсон, – речь идет, бесспорно, о его Античном полисе (1864). И это упоминание для нас также немаловажно. Во многом бывший предшественником школы Анналов, повлиявший, в частности, на Марка Блока, директор École normale supérieure Фюстель де Куланж (1830–1889) был одним из первых, кто стал писать историю древности с точки зрения близкой к сегодняшней. Одним из первых он заинтересовался историей политических институций прошлого. При этом Фюстель призывал забыть тех греков и римлян, которые в продолжение стольких веков служили примером для современного общества, и начать изучать их «не думая о нас». Фюстель полагал, что невозможно понять древние народы, не поняв их верований, причем начиная с самых древних. «История Греции и Рима есть свидетельство и пример тесной связи, которая всегда существует между идеями человеческого умозрения и социальным состоянием народа. Посмотрите на институции древних – не думая об их верованиях, они покажутся вам темными, странными, необъяснимыми. ‹…› Но поместите на соседних страницах рассказ об этих институциях и законах и о верованиях, и факты сразу прояснятся и объяснятся сами собой»[453]. Именно система верований определяла представление того или иного народа о мире или, как называл это Фюстель, l’intelligence – миросозерцание народов, французский эквивалент немецкого понятия Weltanschauung и прототип понятия «ментальность», которое использует впоследствии школа Анналов. Что касается греков и римлян, являющихся представителями арийской расы, то самым главным свойством, лежащим, по Фюстелю, в основе их верований, являлось их представление о смерти не как о конце существования, а как о его трансформации, а также связанный с этим культ мертвых. Именно из культа мертвых родились все последующие культы древних, и вся в целом «домашняя религия» римлян, а отсюда и структура их общества, институты власти и культура. Такой взгляд на историю, выстраивающий причинно-следственную цепь от культа мертвых до социальной иерархии общества и политической власти, был совершенно новым. Вскоре стал он и очень популярным: Античный полис в конце XIX – начале XX века был интеллектуальным бестселлером. Из области исторической науки идея культа мертвых как основы культуры была заимствована философами, писателями, художниками; слилась с ницшеанством, ставящим во главу угла всякого творчества проблемы человеческой конечности. Мы увидим, как Фюстеля в ницшеанском контексте читал Вячеслав Иванов, а вслед за ним и сам Бакст.

Между «Ипполитом» и «Эдипом», в начале 1903 года начался второй важнейший в жизни Бакста роман. Вдова художника Гриценко[454], Любовь Павловна, на четыре года младше Левушки, мать маленькой девочки Марины, родившейся в 1901 году, была в девичестве Третьяковой, дочерью самого Павла Михайловича. По обильным и отчасти опубликованным письмам к ней художника[455] внимательный читатель может проследить за перипетиями отношений между пламенным 37-летним Бакстом и 33-летней прохладной, нервной и избалованной Любовью. Что такое для Бакста было быть влюбленным? В конце жизни в своем романе он так отвечал на этот вопрос: «…для меня вещь невероятной важности и значения решилась вчера – я перестал быть одним целым»[456]. Только почувствовав степень экзистенциальной важности для Бакста акта влюбленности, мы поймем и смысл последовавших за этим событий.

Часть лета 1903 года пара провела на побережье Средиземного моря, в небольшом городке Ментоне на границе между Францией и Италией, где Бакст много рисовал и написал портрет своей пассии: в белом платье, в широкополой шляпе, на фоне моря и зелени, без выражения, с усталым, потухшим взглядом, Любовь Павловна совершенно лишена в нем шарма и лоска. Снятием всего внешнего Баксту удалось создать подлинный портрет близкого человека, образ самóй близости, диаметрально противоположный светским блестящим портретам, которые художник писал в то время[457]. Несмотря на сомнения Бакста, Любовь стала довольно скоро настаивать на браке, невозможном между православной и евреем. Встал вопрос о крещении. Бакст тогда много времени проводил с Серовым и его семьей у них на даче в Финляндии. «Дети Серова славные, загорелые, целый день босиком, полощутся в море. Все у них просто, без затей, и сам Антоша мне очень по сердцу посреди своей мирной семьи»[458]. Бакст вдохновлялся образом серовской семьи, обсуждал со своим старым другом, сыном крещеной еврейки, свой предстоящий брак. Быть может, именно Серов помог ему решиться на крещение и выбрать – как наиболее быстрое и «безболезненное» – англиканство.

Тогда же, летом 1903 года, работал Бакст и над декорациями для нового спектакля «Эдип в Колоне», снова в переводе Мережковского. Отчасти работа протекала в Ментоне. Оттуда – через Рим, где жил тогда Бенуа – Бакст намеревался отправиться в Грецию. Туда весной того же года ездили Мережковский и Гиппиус. Однако из-за болезни Бакста, подхваченной в Риме, поездка сорвалась. В результате для пейзажных декораций «Эдипа» он использовал многочисленные этюды, написанные в Ментоне и Риме. В сентябре, в тот самый день, когда Бакст получил депешу из Варшавы, подтверждавшую возможность его крещения, или, как он писал, «церемонии»[459], Теляковский смотрел «Эдипа». Спектакль «произвел на него глубокое, серьезное впечатление, насколько он может чувствовать»[460].

Свое вынужденное крещение и брак Бакст обсуждал также и с другими своими друзьями по Миру искусства, и с членами семьи Любови Павловны, в частности с ее сестрой Александрой Павловной, в замужестве Боткиной[461]. Говорили «относительно религии и об вещи очень мне неприятной. Именно о моей фамильной фамилии. Они согласны со мной, что надо подать прошение на Высочайшее имя для того, чтобы мне и тебе утвердили фамилию Бакст и отняли фамилию Розенберг. Они думают, что просьбу уважат, но, пожалуй, затянется»[462]. Уважили просьбу или нет, не совсем понятно, но проблемы с фамилией на этом не закончились. Похоже, они преследовали Бакста всю жизнь. 8 декабря 1904 года он писал директору Академии художеств Ивану Ивановичу Толстому: «Многоуважаемый и дорогой граф Иван Иванович, 30 ноября прибыло на имя Г-жи Бакст, моей жены, четыре сундука из-за границы, для получения которых, адресованных таким образом, т. е. на имя Бакст, мое или жены, истребовано удостоверение Академии Художеств, что художник Лев Бакст и потомственный Почетный Гражданин Лев Розенберг есть одно и то же лицо, выставляющее на выставках под фамилией Бакст. Это удостоверение Академии художеств даст возможность получить посылки, адресованные на имя Г-жи Любови Павловны Бакст, моей жены, или адресоваться на мое лично имя (свидетельство следующее № 3024 „Ю“, декабрь 1904). Простите, дорогой граф, что утруждаю Вас моей просьбой, я Вам буду чрезвычайно признателен, если Вы распорядитесь в канцелярии Академии об изготовлении этой бумаги. Ранее того Академия всегда мне давала подобные удостоверения. С совершенным уважением, Ваш заранее признательный Лев Бакст. 2-ая Спасская, кв. 9. В сундуках находятся использованные художественные принадлежности, краски и часть вещей моей жены. Краски, 20 тюбиков, непочатые, и, как художник, я пользуюсь правом привоза их беспошлинно, ибо при накладной представляю свой заграничный паспорт. Надеюсь, что канцелярия Академии художеств не задержит этой бумаги, т. к. необходимо получить мне скоро эти вещи»[463].