Художник Каминка почувствовал, что ему исключительно приятно слушать слова Верховного куратора. В конце концов, если вдуматься, в его словах было много правды Правды малоприятной, но от этого не перестающей быть правдой. Разве не нелепо цепляться за ценности, которые тебе милы и понятны всего лишь по одной причине – ты был на них воспитан, – и у тебя нет мужества признаться самому себе, что они обветшали, даже стали слегка смешными и совсем не отвечают требованиям сегодняшнего дня? А разве отряхнуть с ног вчерашний прах и смело пуститься в неизведанный, но живой сегодняшний мир, разве это не прекрасно? Не смело? Не завлекательно? Разве признать свои заблуждения – позор? И разве отважиться оставить привычный, уютный, но знакомый до последних деталей мир, мир, в котором нет и никогда не будет места неожиданности, сюрпризу, разве это не благо? Ах, как замечательно будет вновь ощутить щекочущие движения шампанских пузырьков в начавшей густеть крови, кинуться навстречу неизвестности, всей душой ответить на вызов времени…

– А также творчество господина Камова. Не удивляйтесь, мой друг. Мне известны ваши работы, и я счастлив найти в них качества резонансные нашим сегодняшним идеям. В сущности, господин Камов, между нами разницы нету. Ваш нигилизм, ваша готовность, сметая все, идти до конца не многим отличается от наших устремлений. В конце концов, это вы уничтожили так называемое классическое искусство. Это вы довели самовыражение личности до абсурда, и разница лишь в том, что вы разумеете личность как исключение, как личность «гениальную», а мы распространяем гениальность на всех: Моцарт не исключение, он правило! Мы, господин Камов, позвольте я буду называть вас Мишей, мы с вами.

Изящный столик отлетел в сторону, звонко покатился по полу чугунный чайник, брызнули осколки хрусталя и фарфора, и на ослепительно белом полу образовалась неопрятная лужа непонятного цвета.

Художник Камов выпрямился во весь свой немалый рост, его глаза сверкали, его щеки пылали. Всем видом своим он напоминал известную статую Зевса-громовержца, но одетую в ватник. Левая рука его была вытянута вперед, а правая, с зажатой в ней на манер копья лыжной палкой, поднята над головой.

Художник Каминка вжался в кресло.

– Скотина! Сатана! Предатель! – проревел художник Камов, и его правая рука пришла в движение…

– Хорошо, хоть мост цел, – порадовался художник Каминка, осторожно трогая пальцем зубы над распухшей нижней губой с уже подсохшей ранкой. Он осторожно втянул воздух: было больно, но не очень. Скорее всего, ушиб. При переломе ребра так глубоко не вздохнешь. Он еще раз вздохнул, на этот раз тихонечко, перевернулся на бок, оперся на пол левой рукой и, кряхтя, сел. Один глаз его заплыл, скулу пересекала большая царапина, рубашка была разорвана… Сколько времени провели они здесь?

Невысокая комната с вентиляционным отверстием на потолке и крохотным оконцем была не более десяти квадратных метров. У противоположного угла стены, втиснувшись в него спиной, сидел художник Камов.

– Надо же, как профессионально они нас скрутили…

После того как защелкнулся замок, Каминка, как это обычно бывало с ним при различных неприятностях, немедленно заснул. Судя по скудному свету, сочившемуся из крохотного окошка под потолком, времени с того момента прошло достаточно много.

Мысли, медленно текущие в голове художника Каминки, были исключительно печального свойства. Сомнений в том, что на этот раз его уж точно попрут из Академии, почитай что не было, да и быть не могло. Жалоба в полицию представлялась возможной, но передача дела в суд вряд ли, поскольку в избиении Верховного куратора он участия не принимал и заведомо злостных умыслов также не имел. Но в чем сомнений не было и быть не могло, это то, что все, о чем он мечтал: спокойная жизнь, карьера, обеспеченная старость, – все это рухнуло, причем по вине человека, от которого он менее всего ожидал подвоха. В комнате становилось темно, за крохотным, быстро тускнеющим просветом оконца сгущалась тишина. Наступала суббота.

«Хоть бы свечи нам принесли, что ли, – тоскливо подумал Каминка. – Ну, а если в сортир захочется? И вообще ни воды, ни еды. Беспредел. Как такое возможно?»

– Миш, а Миш, – тихо позвал он.

Фигура у противоположной стены не пошевелилась.

– Миша… – повторил Каминка искательно.

Камов молчал.

– Миша, ты спишь, что ли?

Упорное молчание художника Камова ощутимо отличалось от молчания спящего человека.

«Говорить не хочет, – подумал художник Каминка, – конечно, чего ему теперь говорить?» Глухое раздражение, все это время таившееся на дне его души, начало подниматься вверх.

В конце концов, именно по вине Камова они оказались избиты и заперты в подвале музея. Он вспомнил удивленные выпуклые глаза Верховного куратора, плавный, словно в замедленной съемке, полет лыжной палки, увидел, как ударившая Альперона в грудь палка завибрировала, отлетела в сторону и упала на пол, как, так же медленно, нелепо воздев руки к потолку, взлетел Альперон с кресла, как широко распахнулись окаймленные блестящими красными валиками губ белые створки зубов и как из обнаженной темной каверны рта с влажным, непристойно розовым бугорком языка вылетел неожиданно тонкий, пронзительно вибрирующий крик.

Каминка, на этот раз уже в ускоренном, словно в старинных, начала двадцатых годов, фильмах, темпе, прокрутил зигзагообразные, с вихляющимся, словно у собаки, задом, движения куратора, пытавшегося увернуться от града ударов, которые обрушил на него Камов, – сцена была довольно комичной, но затем в комнату ворвались охранники, и первая же хрусткая зуботычина способствовала тому, что чувство комичного покинуло Каминку с впечатляющей скоростью.

Художник Каминка потрогал распухшую губу языком:

– Миша, а Миша?

И снова в ответ ни звука. Это упрямое, декларативное молчание становится просто обидным. Может, он, Каминка, и не человек вовсе, раз с ним не желают разговаривать? В конце концов, это чистой воды хамство вот так вот молчать, когда к тебе обращаются, тем более не в первый раз. Причем типично российское хамство – нормальный человек такого себе просто не может позволить. Заварил эту подлую кашу и теперь молчит. Ему-то что, максимум вышлют, а художнику Каминке в одну секунду искалечили жизнь. И на что, собственно, он так окрысился? На то, что его работы по духу близки сегодняшним тенденциям? Так прав, тысячу раз прав этот куратор, уж глупым мужиком его точно не назовешь, возразить ему абсолютно нечего, а лыжная палка в споре – плохой аргумент.

Неожиданный позыв к мочеиспусканию привел Каминку в паническое состояние.

«Господи! У меня же с собой никаких лекарств, – с ужасом понял он. – Ну ладно таблетки от холестерина, а от давления и от простаты? Без них-то как?»

– Мразь, – раздалось из противоположного угла.

От неожиданности художник Каминка вздрогнул: интересно, кого это он так, – но спрашивать постеснялся.