– Не бзди, маэстро, живы они. К утру проснутся. – Сильные руки встряхнули его. – Не хватает, чтобы именно сейчас ты мне отключился. Ну-ка, возьми себя в руки, живо! – Человек стянул балаклаву. – Выходим.

Художник Каминка совершенно не удивился, увидев перед собой Гоги. Рядом Муса поддерживал ловящего ртом воздух художника Камова.

– Идем спокойно, народа в это время здесь никого, – скомандовал Гоги, и они ступили из прохлады музея в жаркую мокрую вату тель-авивского вечера.

За углом Гоги, покрутив головой, подошел к черному джипу, поколдовал с ним пол минуты:

– Сюда.

Машина рванула с места, выехала на бульвар царя Саула, затем на улицу Каплан, и с нее свернули на Аялой. Два раза, один – в районе старой автобусной станции, другой – в Холоне, они поменяли автомобили.

На последнем синем седане, мимо Кольбо Шалом[3]по узким улочкам они проехали в сторону моря, припарковались на пустой стоянке между морем и рынком Кармель.

– Выходим, – сказал Гоги и выскочил из машины – Муса, ты позади. Спокойно идем. Прогуливаемся.

Они вошли в сеть крохотных переулков, оплетающую рынок, и через пять минут ходьбы оказались в узком тупике. Влажный воздух был пропитан запахом моря, гнили и кошачьей мочи. Гоги трижды стукнул в крашенную синей масляной краской железную дверь и как-то по-особому свистнул.

– Ну, творцы, будьте здоровы. – Он протянул художнику Каминке руку и, повернувшись к Камову, сказал: – Палкой – это, конечно, красиво. Только бить надо в глаз или в горло между ключиц. Быстро и эффективно. Но это на следующий раз. Бывайте.

Лязгнули замки, и дверь, скрипнув, открылась. Из темного прямоугольника пустоты ощутимо пахнуло тленом и пылью. Свет фонаря выхватил из темноты битые керамические плитки пола.

– Смазали бы вы петли, что ли, – поморщился Гоги. – На пол-Тель-Авива слышно. Принимайте товар.

– Льняное масло не годится, – ответил хриплый голос с итальянским акцентом.

– Салам алейкум, уважаемый господин. Не беспокойтесь, я вам в следующий раз спрей от ржавчины принесу, и смазку тоже. – Муса повернулся к художникам и приложил руку к сердцу: – Всего вам наилучшего, господин Каминка. Здоровья и благополучия. И вы, господин мой, – он улыбнулся художнику Камову, – будьте здоровы и всего только самого хорошего.

Муса глубоко поклонился и поспешил вслед за уже двинувшимся в сторону моря Гоги.

Кружок света метнулся по полу.

– Ну что ж вы стоите, синьоры, проходите, прошу вас, нам здесь задерживаться не стоит, – учтиво произнес хриплый голос. – Давайте же внутрь, пока все тихо.

Художники неуверенно переглянулись, но послушно один за другим переступили порог. Металлическая дверь со скрипом захлопнулась. Заскрежетали замки. Часть освещенного фонарем пола отъехала в сторону, обнажив уходящую вниз лестницу. Из отверстия потянуло холодной сыростью, заставившей обоих непроизвольно поежиться.

– Avanti, – произнес голос.

– Grazie, – машинально ответил художник Каминка.

И они стали спускаться вниз.

Вслед за качающимся светом фонаря они довольно долго шли какими-то коридорами и лестницами. Несколько раз художник Камов, проходя через двери, которые открывал и вновь запирал за ними молчаливый провожатый, задевал лыжами за притолоку, и в темноте не столько виделось, сколько ощущалось, что их спутник прикладывал палец к губам.

Наконец, минут через пятнадцать, они оказались в большой комнате, напоминавшей прихожую. Под непривычно высоким потолком тускло горели три рожка люстры чешского производства пятидесятых годов. В нишах на канелюрованных колонках стояли мраморные античные головы. Из комнаты в разные стороны вели три коридора.

Наконец художники Камов и Каминка получили возможность разглядеть своего спутника. Это был невысокого роста мужчина в короткой черной накидке с откинутым капюшоном. Ноги в темно-красных рейтузах были обуты в красные кожаные остроносые сапожки. В вырезе отложного воротника, лежащего на груди, обтянутой темно-зеленой рубашкой с широкими рукавами, курчавились густые, тронутые сединой черные волосы. На серебряном поясе, перетягивающем талию, висели небольшой кинжал и связка ключей. Человек, словно стряхивая пыль, провел украшенными перстнями пальцами левой руки по вьющимся волосам и поклонился:

– Бенвенуто, на ваш лад – Бени.

– Саша, Михаил, – хором ответили художники Камов и Каминка.

– Добро пожаловать, синьоры, – учтиво сказал Бенвенуто. – Нам сюда.

Они вошли в левый коридор, вдоль стен которого, словно в гостинице, тянулись двери.

У второй с левой стороны он остановился, поставил фонарь на пол, снял с пояса связку, отыскал нужный ключ и открыл дверь:

– Прошу вас.

В комнате стояли две кровати, шкаф, стол, несколько стульев.

Бенвенуто поставил на стол фонарь. Открыл его, достал свечу и запалил трехсвечный подсвечник, стоявший на столе. Затем задул свою свечу, вставил ее назад в фонарь, закрыл стеклянную дверцу:

– Располагайтесь, синьоры, и чувствуйте себя как дома.

Художники оглянулись. В углу около небольшой двери висело большое зеркало.

– Удобства. – Бенвенуто кивнул в сторону двери.

На столе стояли кувшин, пара тарелок, хлеб, сыр, ветчина, корзиночка с грушами, оплетенная бутыль, два старинных бокала.

– Это вино, вода и немного еды подкрепиться. Если понадобится электрический свет, – он показал на лампочку под потолком, – пожалуйста. Выключатель у двери. Я, знаете, все никак не могу к нему привыкнуть, предпочитаю свечи, но… – Он улыбнулся. – Вот, пожалуй, и все. Отдыхайте, утром за вами придут.

– А где мы? – робко спросил художник Каминка.

– Завтра, – сказал Бенвенуто – Завтра. Покойной ночи, синьоры.

– Спасибо, – пискнул ему вслед художник Каминка.

Дверь захлопнулась.

Какое-то время они стояли молча, потом художник Камов прислонил к шкафу лыжи, снял ушанку, стянул ватник, повесил их на вешалку у двери, взял кувшин и пригубил.

– Кажется, кьянти, – неуверенно сказал он после некоторого раздумья. – Налить?

Художник Каминка кивнул. Струя темно-красной жидкости ударила в дно бокала и вспенилась у краев фиолетовым кружевом. Художник Каминка поднял бокал, принюхался, неуверенно сделал глоток и улыбнулся: это было здоровое, прямое, честное, солнечное вино. Он удовлетворенно почмокал, поглядел бокал на свет, опять понюхал, прополоскал рот вином и проглотил:

– Пожалуй, кьянти.

Некоторое время они сидели молча. Первым молчание прервал художник Камов: