Когда после долгого ожидания подошла очередь Амадеи, ее вместе с дюжиной других женщин определили в один из бараков. Над дверями были выведены номера помещений. Мужчины и женщины жили раздельно. Амадею поместили в бывшей казарме, рассчитанной на пятьдесят солдат. Теперь сюда набилось пятьсот человек. Ни уединения, ни свободного пространства, ни отопления, ни еды, ни теплой одежды. Сами заключенные сколотили топчаны в три яруса, стоявшие так тесно, что стоило протянуть руку, и ты мог коснуться соседа. Женщины, которым повезло остаться вместе и не быть разлученными до приезда сюда, делили один топчан. Детей селили в отдельном здании, под присмотром охранников и других заключенных. В углу, где в окнах были выбиты почти все стекла, лежали больные. Одна старушка, опасливо оглядываясь, шепотом рассказала Амадее, что ежедневно десятки несчастных умирают от холода и болезней. И старым, и больным по шесть часов приходилось стоять в одной очереди с остальными, чтобы получить обед, состоявший из водянистого супа и гнилого картофеля. На тысячу человек был один туалет.

Кто-то указал ей на топчан, и Амадея молча кивнула. Она была молодой и более сильной, чем другие, поэтому ей предстояло спать на самом верху. Те, кто постарше и послабее, получали нижние топчаны. Во время «обработки» ей выдали деревянные сабо и лагерное удостоверение личности. Кожаные, сделанные на заказ сапожки Вероники было приказано снять; после чего они немедленно исчезли. Еще один охранник стащил с нее теплый жакет, заверив, что он ей здесь не понадобится. И это несмотря на морозную погоду… Ужас, унижения, издевательства… Амадея снова напомнила себе о том, что она невеста Иисуса и это Он привел ее сюда, и, очевидно, не зря. Амадея не представляла себе, как могли ее мать и сестра выжить в подобных условиях. Тяжело вздохнув, она оглядела людей, с которыми отныне ей предстояло жить. Солнце уже село, и люди пришли с работы домой, но многие все еще стояли в очереди, ожидая ужина. Одна партия варева предназначалась для пятнадцати тысяч заключенных, и продуктов вечно не хватало.

— Ты прибыла с кельнским поездом? — обратилась к Амадее изможденная женщина, сотрясаясь в приступах кашля. Амадея заметила вытатуированный на ее руке номер. Волосы и лицо женщины были в грязи. Под обломанными ногтями тоже чернела грязь. На ней не было ничего, кроме тонкого ситцевого платья и деревянных сабо, кожа имела синеватый оттенок. В бараках, как и на улице, стоял холод.

— Да, — кивнула Амадея, стараясь все время помнить, что она монахиня. Только сознавая это, она сможет найти защиту у Господа.

Женщина стала расспрашивать о каких-то людях, которые тоже должны были ехать кельнским поездом, но Амадея никого из них не знала, да кроме того, в подобных обстоятельствах люди меняются до неузнаваемости. Ни имена, ни описания ничего ей не говорили, и женщина вскоре оставила ее в покое. Кто-то из вошедших спросил женщину, была ли она у доктора. Здешним докторам и дантистам запрещали заниматься практикой.

Но они делали все, что могли, чтобы помочь товарищам по несчастью, хотя не имели ни лекарств, ни инструментов. Лагерь был открыт всего два месяца назад, но и здесь уже свирепствовал тиф. Амадею предупредили, что воду пить не стоит. Только суп. Кроме того, учитывая огромное количество людей, скопившихся в одном месте, здесь почти невозможно было помыться. Даже в холодном помещении вонь стояла невыносимая.

И все же, несмотря на ужасающие условия, люди еще были способны шутить и смеяться. Откуда-то даже слышалась музыка.

Время от времени по бараку проходили охранники и, пиная женщин сапогами и подталкивая прикладами, выводили на свет. Амадее объяснили, что они ищут запрещенные или ворованные предметы. Оказалось, что кража картофеля каралась смертью. Неповиновение грозило жестоким избиением. Самое главное — не злить охранников, чтобы избежать неминуемого наказания.

— Ты ела сегодня? — спросила больная женщина, и Амадея кивнула.

— А вы?

Амадея мысленно поблагодарила Бога за привычку поститься. Посты были неотъемлемой частью жизни монахинь. Правда, в их рацион неизменно входили здоровая пища, овощи и фрукты. Здесь же людей держали на голодном пайке.

Амадея заметила, что не у всех женщин есть татуировки, но не поняла разницы между теми, у кого они есть, и остальными. Спросить она постеснялась. Люди и без того слишком много страдали, чтобы еще донимать их ненужным любопытством.

— Пришлось простоять четыре часа, чтобы получить обед. А когда до меня дошла очередь, оказалось, что картошки больше нет. Только суп, если это можно назвать супом. Впрочем, какая разница? У меня и без того дизентерия. От здешней стряпни быстро заболеваешь, если ты еще не больна.

Амадея уже успела заметить, что здешние туалеты были в кошмарном состоянии.

— Я Роза. А тебя как зовут?

— Тереза, — не задумываясь, ответила Амадея. Это имя стало таким привычным, что даже за восемь месяцев жизни в доме Добиньи она не привыкла к имени Амадея.

— Ты хорошенькая. Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

В апреле исполнится двадцать пять.

— Мне тоже, — кивнула Роза, и Амадея постаралась скрыть потрясение. Женщина выглядела на все сорок.

— Моего мужа убили в «хрустальную ночь». До этого лагеря я была в другом. Но этот куда лучше.

Амадея не посмела спросить, есть ли у нее дети. Для большинства эта тема была болезненной, особенно если их разлучили и детей отослали в другой лагерь. Или… или, того хуже, убили. Нацистам нужны только дети, способные работать. Какая польза от малышей?

— Ты замужем? — с любопытством допытывалась Роза, ложась и вытягивая худые ноги. Вместо одеяла у нее была половина старого пальто. У многих и этого не было.

— Нет, — улыбнулась Амадея. — Я монахиня-кармелитка.

— Монахиня? — с уважением протянула Роза, но тут же возмущенно спросила:

— Значит, тебя взяли прямо из монастыря?

— Я покинула монастырь в апреле. И с тех пор жила у друзей.

— Ты еврейка? — неуверенно поинтересовалась Роза.

— Моя мама еврейка. Я об этом не знала. Она перешла в католичество.

Роза кивнула.

— Ее тоже забрали?

Амадея тяжело вздохнула и ничего не ответила. Теперь она знала, что означает слово «забрали». Знала, что пришлось пережить матери и сестре. Она бы сделала все на свете, чтобы защитить их, даже если бы это означало новые страдания для нее самой. Оставалось только надеяться, что мать и Дафна еще живы. Хоть бы их не разлучили! Она будет молиться! чтобы Господь позволил ей хотя бы еще раз увидеться с родными. Правда, прощаясь с Амадеей, Жерар признался, что полное отсутствие вестей с прошлого апреля — дурной знак, а ведь от ее родных не было ни единого слова.

— Мне очень жаль, — прошептала Роза. — Но евреев сейчас забирают подчистую. Тебе уже сказали, где ты будешь работать?

— Велели прийти завтра. Неужели и ей сделают татуировку?