Посвящается Тому, благодаря которому мне удалось набратьсяхрабрости, чтобы сказать все это.

Пусть ни один ребенок не погибнет от того, что у нас нехватило любви, мужества или милосердия.

В коридоре громко тикали старинные напольные часы. Онипрятались в высоком резном ящике красного дерева. Будь Габриэла (не Габи, аименно Габриэла) чуть поменьше, она тоже могла бы спрятаться в нем — за глухойдверцей, где ходил из стороны в сторону огромный, как луна, латунный маятник ичуть слышно звенели натянутые гирями цепи Но даже если бы ей удалосьпоместиться в часовом футляре, прятаться там все равно было рискованно — сухое,тонкое дерево, словно дека рояля, отзывалось гулким звоном на каждоеприкосновение.

Чулан, битком набитый зимними куртками и шершавыми пальто,царапавшими Габриэле лицо при каждом движении, был гораздо более надежным.

Впрочем, даже здесь шуметь не стоило, но она не моглапобороть страха, который потихоньку толкал ее к самой дальней стене чулана. Оназапнулась о зимние сапоги матери и чуть не упала, но вовремя ухватилась замохеровый жакет и удержалась на ногах. Габриэла была почти уверена, что здесьее не найдут. Почти!.. Во всяком случае, когда в прошлый раз она спряталасьздесь, все более или менее обошлось. Той, что ее искала, просто не пришло вголову заглянуть в этот душный и пыльный чулан. Габриэла очень надеялась, что исегодня все кончится благополучно. Тем более что на улице стояла такая жара…

В Нью-Йорке был самый разгар лета, и в чулане было жарко,как в паровозной топке, но Габриэла почти не замечала этого. Забившись в самыйдальний угол, она стояла совершенно неподвижно и напряженно всматривалась впыльную темноту перед собой, едва осмеливаясь дышать. Вот за дверью послышалисьприглушенные, еще далекие шаги. Сердце девочки ухнуло в пустоту — шагиприближались. Твердые каблуки-шпильки звонко процокали по паркету у самой дверичулана, но Габриэле этот звук показался похожим на рев урагана. Она почтипочувствовала на лице легкое шевеление воздуха, колеблемого там, за дверью, и…с облегчением вздохнула. Шаги удалялись.

Габриэла тихонько вздохнула и снова затаила дыхание, словнобоясь, что даже этот тихий звук может выдать матери ее убежище. Элоиза Харрисонобладала поистине сверхъестественными способностями, которые позволяли ей слегкостью отыскивать дочь в самых невероятных местах. Порой Габриэле дажеказалось, что у ее матери — нюх собаки и глаза, способные с одинаковойлегкостью видеть и сквозь филенчатые двери чуланов, и сквозь каменные стены.Где бы Габриэла ни пряталась, в конце концов мать обязательно ее находила инаказывала, однако девочка упрямо не оставляла своих попыток.

Страх перед матерью был сильнее любых доводов разума.

В прошлом году Габриэле исполнилось шесть, но она была такоймаленькой, хрупкой и худой, что никто бы не дал ей этих лет. В ее облике былочто-то от сказочных эльфов: тонкие черты, огромные в пол-лица голубые глаза имягкие светлые локоны, действительно производившие ощущение чего-то неземного,воздушного.

Люди, которые видели ее впервые, обычно говорили, чтодевочка — чистый маленький ангелочек. И лишь немногие замечали, что в глазахГабриэлы — в этих больших голубых озерах — где-то на самом дне никогда неисчезает страх. Она выглядела словно настоящий ангел, изгнанный с небес наземлю и пребывающий в тревожном неведении, чего следует ожидать от своегонового, незнакомого окружения. Впрочем, что ждет ее, Габриэла отлично знала —за все шесть лет своей земной жизни девочке еще ни разу не пришлось столкнутьсяс тем, что могло бы быть приятно или хотя бы знакомо ангелу небесному. Страх иболь — постоянные спутники ее земной судьбы.

Острые и тонкие шпильки матери снова застучали почти возлесамой двери чулана. На этот раз звук был гораздо более резким, сердитым, словнов паркет вгоняли стальные гвозди, и Габриэла поняла, что мать раздражена допредела. Наверняка она уже перерыла чулан в детской, обыскала кладовку подлестницей и стенной шкаф возле кухни. Пожалуй, и в небольшой сарай за домомзаглянула. Там хранился садовый инвентарь. Возиться с землей мать Габриэлы нелюбила, и лишь поиски дочери могли заставить ее зайти в столь неподобающееместо.

Обычно за крошечным садом ухаживал садовник-японец,приходивший дважды в неделю. Он косил траву на лужайке, подстригал кусты, белилстволы двух грушевых деревьев и высаживал на единственной клумбе белоснежныенарциссы, яркие тюльпаны и мохнатые хризантемы. Благодаря его усилиям садвыглядел как игрушка, и Элоиза имела возможность с гордостью показывать егогостям.

Надо сказать, что Элоиза вообще терпеть не могла беспорядка.Она ненавидела шум, грязь, ложь, собак, но больше всего она ненавидела детей, вчем ее дочь убедилась на собственном опыте. Элоиза Харрисон была твердоубеждена, что дети лгут, шумят, пачкаются, все портят и разбрасывают одежду. Нуи как же она могла к ним относиться, учитывая все вышесказанное; так чтоГабриэле строжайшим образом наказывалось тихо сидеть в комнате и ничего нетрогать. Ей не разрешалось ни слушать радио, ни рисовать фломастерами, потомучто от них на скатерти оставались трудновыводимые следы.

Однажды Габриэла испортила ими свой лучший наряд и получиласерьезную трепку — мать отхлестала ее платьем по лицу и приказала выстиратьего, хотя одежда и белье взрослых обычно отправлялись в прачечную илихимчистку.

Это, впрочем, случилось еще тогда, когда ее отец был навойне в месте, которое называлось Корея. Где-то в глубине одного из стенныхшкафов все еще хранилась его шинель — Габриэла обнаружила ее, когда в очереднойраз пряталась от матери. Шинель была очень колючей, но пуговки на ней былитакие красивые и блестящие, что немедленно хотелось взять их в рот. Габриэла досих пор жалела, что папа не может ходить в шинели в свой банк. Но и без шинелион был достаточно красив.

Высокий, стройный, такой же голубоглазый, как Габриэла, и почтитакой же светловолосый, он был похож на принца из сказки о Золушке, которую ейчитала бабушка, когда была еще жива.

Впрочем, мать тоже напоминала девочке сказочную королеву.Элоиза была стройной, элегантной и очень красивой женщиной. Беда была в том, чтоона постоянно злилась на дочь, а вывести Элоизу из себя способны были любыепустяки. Ей не нравилось даже, как Габриэла ест. А если дочери случалосьпросыпать на стол несколько крошек или, не дай бог, опрокинуть стакан, Элоизавзрывалась, как тонна динамита. Да и вообще она привычно реагировала на каждоеслово или действие дочери так, словно вся жизнь Габриэлы состояла изнепоправимых поступков. Безнадежность царила в их отношениях: маленькаяГабриэла никогда не могла угодить, взрослая Элоиза никогда не могла бытьдовольна.

Габриэла помнила требования матери все до единого иприлагала отчаянные усилия, чтобы не совершить ошибку, но это было невозможно.Даже если ей удавалось не повторить старых промахов, она непременно совершалановые. На самом деле Габриэла росла послушной и доброй девочкой; она вовсе нехотела огорчать маму, это получалось у нее как будто само собой. Словно назломатери, Габриэла то сажала на подол крошечное чернильное пятнышко, то роняла зазавтраком вилку, то забывала в школе осеннюю шапочку из клетчатой шотландки.