К полудню в нашей гостиной яблоку было негде упасть; комната вся гудела от женской болтовни и благоухала женственными ароматами: от миссис Уилрайт пахло сиреневой водой, а от Аннабель Конклин – геранью после дождя. Табачный дым стелился по крыльцу – там, несмотря на буйство дождя, ветра и солнца, собрались почти все мужчины. Вообще-то запах табака был чужд обстановке; да, иной раз мисс Соук позволяла себе понюшку по секрету от домочадцев (неизвестно, кто ее научил – она отказывалась это обсуждать); сестры пришли бы в ужас, если бы узнали, да и дядюшка Б. тоже, ибо он решительно осуждал любые стимулирующие средства как с моральной, так и с медицинской точки зрения.

Ядреный дух сигар, терпкий аромат трубочного табака и навеянные ими мысли о черепаховой роскоши то и дело выманивали меня на крыльцо, хотя в гостиной мне нравилось больше. То была заслуга сестер Конклин, по очереди игравших на нашем расстроенном пианино – залихватски, талантливо и от души. В их репертуаре была, например, «Индейская песня любви», а также солдатская баллада 1918 года под названием «Не кради ты папиных медалей за отвагу» – жалобная песнь ребенка, который пытается устыдить пробравшегося в дом вора. Аннабель играла и пела; она была старшей из сестер и самой хорошенькой. Хотя, по правде говоря, выбрать из них самую хорошенькую было непростой задачей: они были как близняшки, только разного роста. На ум приходили яблочки, душистые и крепкие, сладкие, но с приятной сидровой кислинкой; их волосы, заплетенные в рыхлые косы, отливали синевой, точно бока холеного вороного скакуна. Когда они смеялись, губы, бровки и носы их принимали какую-то удивительную и презабавную форму. А лучше всего была их «приятная полнота», пожалуй, здесь это выражение как нельзя более к месту.

Именно тогда, слушая пение Аннабель – и влюбляясь в нее по уши, – я почувствовал появление Одда Гендерсона. Я говорю «почувствовал», так как увидел его я не сразу: сперва меня охватило предугадывание опасности, какое нередко спасает лесоруба от встречи с гремучей змеей или рысью.

Я обернулся. На пороге гостиной стоял Одд Гендерсон собственной персоной. Остальным он наверняка показался просто тощим чумазым мальчуганом двенадцати лет, который по случаю праздника попытался расчесать на пробор и пригладить непослушные волосы: они еще хранили влажные следы от гребешка. Но я словно увидел злого джинна, выпущенного из бутылки. Какой же я остолоп! Думал, он не явится! Дураку было ясно, что он придет назло, чтобы испортить мне праздник.

Впрочем, он тоже не сразу меня увидел: его внимание полностью захватила Аннабель, чьи крепкие пальцы выделывали акробатические этюды над рассохшимися клавишами пианино. Он наблюдал за ней с открытым ртом и прищурившись, как будто она не пела, а раздевалась на берегу местной речушки, собираясь в ней искупаться. На его глазах происходило нечто такое, что прежде лишь грезилось; уши Одда, и без того красные, стали пунцовыми. Завораживающее зрелище так пленило Гендерсона, что я умудрился протиснуться мимо него в коридор и метнуться в кухню.

– Пришел!

Моя подруга уже давно закончила работу: сегодня ей помогали две негритянки. Тем не менее она с самого утра пряталась в кухне – якобы чтобы запертая там Принцесса не скучала в одиночестве. На самом деле мисс Соук избегала любых сборищ, даже семейных, и по той же причине редко бывала в церкви, хотя во всем полагалась на Библию и ее Героя. Мисс Соук души не чаяла в детях и легко находила с ними общий язык, но сама сойти за ребенка уже не могла, а взрослой себя не считала; в компании взрослых она превращалась в неловкую девицу, молчаливую и сконфуженную. При этом сама мысль о праздниках приводила мою подругу в восторг; жаль, она не могла стать невидимкой и тайком побывать в гостиной – вот была бы радость!

Я заметил, что руки у нее дрожат – мои тоже дрожали. Обычно Соук ходила в ситцевом платье, теннисных туфлях и старом свитере дядюшки Б. Нарядов для таких важных случаев у нее просто не было, однако сегодня она попросила у одной из своих дюжих сестер какое-то жуткое темно-синее платье, в котором хозяйка с незапамятных времен посещала все похороны в округе.

– Пришел! – в третий раз сообщил я мисс Соук. – Одд Гендерсон.

– Так что же ты не с ним? – упрекнула она меня. – Это невежливо, Дружок. Он твой особый гость, ты должен его развлекать, перезнакомить со всеми.

– Не могу. Даже заговорить с ним не могу!

На коленях у нее лежала Принцесса, которую она чесала за ушком. Вдруг мисс Соук вскочила, сбросив собаку на пол (на темно-синей материи осталось светлое пятно собачьей шерсти) и воскликнула:

– Так ты с ним даже не поздоровался?!

Моя невежливость заставила ее забыть о собственных страхах; она схватила меня за руку и потащила в гостиную.

Напрасно она тревожилась за Одда; чары Аннабель Конклин как магнитом притянули его к пианино. Он уже сидел рядом с ней на банкетке и восхищенно любовался ее профилем, при этом глаза у него были мутные, как у китового чучела, которое я видел тем летом в проходившем через город балагане (экспонат назывался «Чучело Моби Дика», и эти жулики сдирали по пять центов со всех желающих взглянуть на останки!). Что же до Аннабель, то она была готова флиртовать со всем, что ходило или ползало… Нет, нехорошо так говорить, ведь для нее это было способом проявить свою доброту и страсть к жизни. Но меня прямо с души воротило, когда я видел, как она кокетничает с этим мужланом.

Подтащив меня к Одду, мисс Соук представилась и заявила:

– Мы с Дружком очень рады, что ты пришел!

Манеры у Одда были хуже некуда, козел – и тот обходительней. Он не потрудился даже встать, не подал ей руки и почти не взглянул на нее, а на меня тем более не смотрел. Слегка обескураженная, моя подруга все-таки не сдавалась:

– А не споет ли нам Одд какую-нибудь песенку? Он умеет, я точно знаю – его матушка рассказывала. Аннабель, душенька, подыграй Одду, пожалуйста.

Читая уже написанное, я вижу, что не уделил достаточного внимания ушам Одда Гендерсона – большое упущение с моей стороны, ибо его уши бросались в глаза издалека, как лопухи Альфальфы из «Пострелят». А тут, когда Аннабель столь любезно согласилась исполнить просьбу моей подруги, его уши вспыхнули ярче солнца. Он что-то забормотал, испуганно замотал головой, но Аннабель сказала: «Знаешь песню “Я видел свет”?» Нет, ее он не знал, но следующее предложение встретил широкой ухмылкой; дурак и то понял бы, что скромность его – напускная.

Хихикнув, Аннабель бойко ударила по клавишам, и Одд запел мужским басом:

– Чик-чирик – малиновка щебечет. Прыг да прыг…

Кадык у него заходил туда-сюда, Аннабель заиграла еще веселей, а пронзительный гомон кумушек в гостиной начал стихать: они сообразили, что их развлекают. Пел Одд неплохо, надо отдать ему должное, а у меня внутри такая ревность бушевала, что ее заряда хватило бы казнить на электрическом стуле убийцу. Да я и сам был готов убивать – прихлопнул бы его, как комара, и дело с концом!

Вновь, на сей раз незамеченный даже подругой, которая наслаждалась музыкальным выступлением Одда, я прошмыгнул в коридор и отправился на Остров. Островом называлось одно укромное местечко в доме, куда я уходил всякий раз, когда меня одолевала печаль или необъяснимое возбуждение или когда я просто хотел подумать в тишине и покое. То была огромная кладовка, примыкавшая к нашей единственной уборной; сама же уборная, если не обращать внимания на санитарные приборы, напоминала уютную зимнюю гостиную. Был тут диванчик на двоих, набитый конским волосом, разномастные половички, бюро и камин, а на стенах висели многочисленные календари и репродукции известных картин в рамах – «Визит доктора», «Сентябрьское утро», «Пруд с лебедями».