Праздным гостям венгерской столицы неведомо, да скорее всего и безразлично, почему именно полтора столетия назад отцы города (формальной датой объединения Буды, Обуды и Пешта считают 1873 год) поставили своей задачей во что бы то ни стало покорить, обуздать Дунай, а не взяли пример с венских инженеров, тех самых, которые предпочли аккуратно отодвинуть реку в сторонку от столицы империи. Причины кроются не только в географии (Дунай все-таки разрезает свой самый большой город строго пополам), но и в особенностях венгерской самоидентификации, в особом понимании национальной гордости: иными словами, дунайское тщание Будапешта есть часть общего тщания венгерской души. Вернусь к опубликованному в сборнике “Художественные центры Австро-Венгрии” эссе профессора Светлова: “Будапештские архитекторы умело сопрягали крупные объемы зданий с бассейном Дуная и рисующимися со стороны Буды массивами гор… Стимулом масштабного строительства в столице Венгрии было не афишированное, а внутренне захватывающее состязание с Веной. В проходившем в 1896 году с помпой праздновании Тысячелетия сильно проявились азиатские акценты, мистически понятые мотивы степных кочевий. Желание вернуться к праистокам имело и иной акцент – вызов истонченному европеизму Габсбургов”.

Русский профессор прав, ведь во второй половине XIX столетия в Европе, пожалуй, не было другого столь стремительно растущего и так пышно расцветавшего города – с 1847 по 1910 год население Буды и Пешта увеличилось в шесть с половиной раз, а число зданий с 1869-го по 1894-й удвоилось. Холмистая Буда постепенно утрачивала типичные для большой слободы немецких ремесленников черты, а равнинный Пешт переставал быть городом еврейских торговцев. Трудный венгерский язык становился не столько модным, сколько обязательным для повседневного общения (до середины XIX века в государственной и административной переписке в Венгрии использовалась латынь), из национально ориентированных интеллектуалов и патриотически настроенных дворян рекрутировался новый политический класс. Буржуазии требовался маленький парижский шик, она прививала себе лондонские привычки: в десятках кофейных домов посетители листали свежие газеты, местные “пикейные жилеты” обсуждали политические новости, в городе в прямом и переносном смыслах кипела оперно-опереточная жизнь. Накануне Первой мировой войны Будапешт по многим критериям составлял достойную конкуренцию Вене. Белые пароходы регулярных линий всего за ночь необременительного путешествия доставляли пассажиров из одной столицы империи Габсбургов в другую. “Поездка в Будапешт для жителя Вены году, скажем, в 1820-м представлялась экспедицией, – пишет венгерско-американский историк Джон Лукач. – К 1900 году те австрийцы, которым находилось в Будапеште дело, считали этот город весьма приятным, особенно летом. Они могли критически относиться к Будапешту и венгерской политике, но в этом критицизме содержались элементы уважения и даже ревности. Поездка в Будапешт была поездкой по Европе”.

Йорис Хёфнагель. Буда. 1617 год.

Вовсе не случайно именно на пештском берегу возведено если и не самое большое на всем дунайском пути, то уж точно самое репрезентативное здание – Országház, Дом народа. Эта громадина, египетская пирамида эпохи становления центральноевропейского парламентаризма – апофеоз венгерской государственности и всех семидесяти ее комитатов [52], от горного Тренчена (Тренчина) на самом севере до адриатического Модруш-Фиуме на крайнем юго-западе и лесистого Харомсека на дальнем востоке. Все эти территории уже почти столетие не венгерские; оттого, наверное, и Országház воспринимается теперь как памятник не столько мадьярскому величию, сколько величию несбывшихся мадьярских надежд.

Не будь реки, обеспечивающей Дому народа великолепную кулису, великолепие Országház утратило бы свою яркость. Здание парламента, развернутое к Дунаю широким, как растянутая гармонь, фасадом, выгодно смотрится с противоположного высокого берега. Оттуда, от Королевского замка, направляет к Пешту своего бронзового коня Евгений Савойский [53], это его армии в 1686 году освободили Буду от власти султана; оттуда же простирает двухметровые крылья скульптура мифической птицы турул, это она осеменила прародительницу венгерских князей Эмеше и указала кочевникам путь на новую родину. Принц Евгений – один из лучших габсбургских полководцев, пережиток монархии; хищный турул – вестник языческих богов, пережиток анимизма.

Решение возвести такое представительное здание парламента, какое только можно себе вообразить, Государственное собрание Венгрии приняло в 1880 году. Возникшие в результате образования дуалистической монархии суверенные права (по замечанию будапештского публициста, в 1867 году “венгры стали свободной нацией, но их страна не стала независимым государством”), как сочли депутаты, настоятельно требовали адекватного воплощения в архитектуре. Именно этой отраженной в камне идеологии гордой, так и не случившейся до конца свободы подчинен весь перестроенный в конце XIX века Пешт: площадь Героев с помпезным монументом великим соотечественникам, от князя Арпада до Лайоша Кошута [54]; Городской парк с имитирующим разные стили венгерского зодчества замком Вайдахуняд; вычерченный по лекалам Парижа и Лондона парадный проспект Андраши; проложенная под ним ветка первой в континентальной Европе подземки (в момент открытия она получила имя императора Франца Иосифа); пышные здания Оперы и концертного зала Vigado; череда чопорных отелей над рекой; снабженный национальными святынями неоклассический собор Святого Иштвана.

Миклош Барабаш. Набережная Пешта с видом на Греческую церковь. 1843 год.

Конкурс на строительство парламентского комплекса выиграл маститый архитектор, профессор Технического университета Имре Штейндль, разработавший циклопический проект в стиле неоготики (по образцу Вестминстерского дворца) с нотками боз-ара (по образцу парижского Отель-де-Виль), причем копия кое в чем превосходила оригиналы. Первые из нескольких десятков тысяч сосновых свай в болотистую почву дунайской низины загнали для поддержания фундамента в 1885 году, депутаты впервые собрались в недоделанном здании на торжества по случаю праздника Тысячелетия обретения родины одиннадцать лет спустя, но отделочные работы затянулись еще почти на десятилетие. Штейндлю не суждено было увидеть своего творения во всей красе: архитектор ослеп и умер до окончания строительства.