Твоя жизнерадостная, ослепительная улыбка.

Свист без мелодии, который подсказывал нам, что ты вот-вот войдешь в заднюю дверь.

Твои честность и цельность.

Твоя любовь к семье и друзьям.

Твое великодушие во всем.

Твоя беспредельная жажда жизни.

То, как ты любил свою маму.

По всему этому мы будем тосковать, пока не встретимся снова.

Я разрывалась в сомнениях, подходить ли к причастию. Я была не крещеной (и стала намного суевернее после смерти Шона), но хотела принять участие во всех аспектах поминальной службы. В конце концов я приняла безвкусную белую облатку на язык, но не почувствовала себя ни проклятой, ни спасенной.

Потом Шона похоронили на семейном участке. Вот кем он был для них, вот как они предпочитали помнить его. И в этом не было ничего неправильного.

Но, если бы они спросили меня, я бы сказала им, что Шон не хотел быть похороненным. Он однажды говорил мне, что не хочет обременять любимых людей уходом за его могилой, не хочет, чтобы они чувствовали себя виноватыми, не приходя на кладбище. И что Шон был агностиком. Он вечно забывал точный термин, поэтому всегда спрашивал меня: «Кто я там, Мисс, – агностик или атеист?»

Если бы они спросили меня, я рассказала бы о том, как он прерывал на полуслове мои истории, чтобы сказать, что любит меня. Или как он, если у него не было денег, просил меня отдать ему все мои наличные на парковке закусочной, чтобы он сам мог выкрикивать названия блюд, заказанных для родственников, или заплатить за выпивку для своих друзей. Как он всегда настаивал, что его сторона кровати будет дальней от стены. И как, обкурившись до зеленых чертей, заставлял меня спать с включенным светом. Внутри этой памятной открытки я могла бы написать о том, что первыми словами, которые он говорил мне по утрам, были либо «можно мне украсть утренний поцелуй?», либо «я люблю тебя». Еще я могла бы рассказать, что, когда он умер, я больше всего скучала просто по возможности держать его за руку.

* * *

Сараево окружен горами, и дни в этом городе летели быстро. Но несмотря на зимний промозглый холод, улицы после наступления темноты оживали: цыганчата, выпрашивающие монетки, подростки, пинающие наполовину сдувшийся футбольный мяч, ошеломительные женщины с волосами, выкрашенными дешевой оранжево-блондинистой краской, солдаты НАТО, пьющие из бутылок привозную воду и пиво.

Баров там было не много. Но ближе к концу своего второго дня я заметила заведение THE BAR на одном из широких, изрисованных граффити бульваров недалеко от Аллеи Снайперов. Внутри он был полон дыма и натовцев. Из колонок звучал новый альбом группы Coldplay, A Rush of Blood to the Head. Я заказала «Сараевско пиво» и утонула в просевшем диване в углу.

Ко мне неторопливо подошел парень с внешностью словно из вестерна, одетый в узкие джинсы. Почти все из немногих иностранцев, которых я встречала, путешествуя по Восточной Европе, были – молодые мужчины – пешие туристы. Мэтт был из Брисбена, ленивая гнусавость его акцента сразу прозвучала знакомо. Он сказал, что заприметил меня в этот день еще раньше. Я мимолетно задумалась, не плакала ли в тот момент.

– Мы, должно быть, единственные два туриста на всю Боснию, – каркнул он, поднимая свой высокий бокал. Допил остатки пива и спросил, готова ли я к новой порции.

Пару минут спустя Мэтт вернулся, лучась улыбкой, с двумя большими бокалами пива.

– Будь здорова! За Сараево!

Его глаза были стеклянными, щеки – кирпично-красными от тепла внутри бара и выпивки. Запах его аптечного лосьона после бритья усиливался вместе с возрастанием температуры тела, дешевые ароматы мускуса и гвоздики паром поднимались от кожи. Он, хоть и был ровесником Анат и Талии, казался лет на десять моложе.

– Еще по одной? – спросил он, язык у него слегка заплетался.

Я едва успела прикоснуться к своему пиву, а он уже прикончил свое. Но была моя очередь угощать, и я хотела поговорить с барменом.

Испытывая искушение отправиться дальше в Югославию, я сверилась со своим путеводителем, но гостям этой страны требовалось «приглашение от официальной организации или предварительно организованный тур с зарезервированными гостиницами – все в письменном виде». Я слышала, конечно, что можно просто заявиться в Белград и попытаться получить визу на месте, но в последнее время удача была не на моей стороне. Поэтому я решила снова вернуться в Хорватию, а оттуда в обход Югославии перебраться в Румынию. Вот только единственный автобус из Сараево в Дубровник уходил в 7:15 утра. А солнце вставало в семь.

Я ненавидела путешествия, начинавшиеся ранним утром. Не потому что не любила рано просыпаться, хотя никогда не была «жаворонком», а потому что терпеть не могла оказываться на безлюдных улицах до рассвета. Города в эти тихие ранние часы казались мне зловещими. Поздним вечером, по крайней мере, пустеют бары, их пьяные клиенты высыпают на улицы и струйками растекаются по тротуарам, направляясь по домам.

Смерть больше меня не пугала. В ужас приводила мысль об изнасиловании. Так что я заказала две бутылки Tuzlanksi, самого интересного из местных брендов пива, и спросила одного из барменов, как тут обстановка на улицах в такую рань. Поинтересовалась, следует ли мне заранее вызвать такси, втайне надеясь, что он, может быть, предложит к моим услугам свой телефон, чтобы заказать машину.

– Нет, ноу проблем, – был его ответ. – Ноу проблем так рано. Ноу проблем найти такси. Ноу проблем, ноу проблем.

Я передернулась и отшатнулась на шаг, мои руки прилипли к клейкому пятну на стойке. Я ненавидела эти два слова. В ту ночь, когда умер Шон, тайка-администратор в клинике то и дело повторяла «ноу проблем». «Ноу проблем», когда они пропихивали длинные трубки в горло и нос Шона. «Ноу проблем», когда они склонялись над его безжизненным телом, давя ему на грудь. «Ноу проблем», когда они втыкали толстые иглы с капающим раствором адреналина ему в сердце. И «ноу проблем» прямо перед тем, как врач сказал мне, что он больше ничего не может сделать.

В ту ночь в клинике мне хотелось наорать на администратора, чтобы она перестала твердить «ноу проблем». Мне хотелось заорать, что это и есть долбаная невероятная «проблем». Что она гораздо хуже, чем самое худшее, что я только могла себе вообразить.

Я понимала, что она плохо говорит по-английски. Я понимала, что она не может нормально объясниться. Может быть, она даже не понимала на самом деле, что говорит. Но всякий раз, как она повторяла «ноу проблем», боль, которую причиняли эти слова, была глубокой и физической. После той ночи, стоило услышать эти слова, как мне снова хотелось кричать.

Взяв две бутылки Tuzlanksi, я вернулась от стойки к дивану в углу. Мэтт снова провозгласил тост за Сараево, и я смотрела на его темные кудри над ободком бокала. В то время как он сохранял жизнерадостную решимость продолжать напиваться, мои мысли блуждали в другом месте.