– Добар дан, – проговорил голос за картой. Пожилой мужчина с белыми, как бумага, волосами опирался на костыли, не разваливавшиеся только благодаря тряпкам и веревке. Левая штанина его мятого костюма была туго закатана и закреплена булавками чуть ниже паха. Он улыбнулся и прикоснулся пальцами к краю шляпы. Я уступила дорогу, улыбаясь и шевеля губами. Никак не могла припомнить, как по-боснийски будет «простите» или «извините».

– Добар дан, – наконец ответила я.

Он снова коснулся шляпы и еще раз улыбнулся, прежде чем ловко обогнуть меня. Костыли его двигались с отшлифованной практикой точностью.

Прошло десять лет с нападения на Сараево, но только шесть с окончания битвы за него, что делало осаду города самой долгой в современной истории. Из ста тысяч человек, убитых во время Боснийской войны, 13 952 погибли в Сараево, 1601 из них – дети.

Идя по городу, я видела импровизированные кладбища, теснившиеся вокруг церквей и мечетей, в школьных дворах, садах и парках. Яркие шелковые цветы и пластиковые игрушки лежали горками рядом с белыми камнями, кресты громоздились едва ли не друг на друге. Считалось, что в импровизированных могилах похоронены около 4000 человек. Я прочла в карте, что из двух кладбищ Сараева одно стало частью оккупированной территории, а через другое проходила линия фронта. Поэтому люди хоронили близких, где придется, обычно поздним вечером, чтобы избежать обстрелов. Иногда могильщиков, работавших во тьме, убивал снайпер, и они оказывались похороненными в той яме, которую копали для кого-то другого.

Могилы заменяли здесь скамейки, изгороди и деревья, поскольку все, что могло гореть, было снесено под корень ради топлива и тепла. В этом есть горькая ирония, но первые парки в Сараево были разбиты на территориях старинных мусульманских кладбищ. На протяжении всей осады этнических боснийцев убивали в куда большем количестве, чем любую другую группу населения, и мусульманские захоронения постепенно снова заполнили территорию парков.

Я думала о могиле Шона, могиле номер 102 в Северном мемориальном парке Мельбурна. Перед глазами была роскошь ухоженной яблочно-зеленой травки и упорядоченных просторных рядов. Длинный черный катафалк, украшенный деревянный гроб из Таиланда, груда свежих роз – все это показалось бы излишеством, даже абсурдом во время Боснийской войны.

Самое яркое мое ощущение – паника, которая поднялась в груди, когда гроб с телом Шона опускали в землю. Я и по сей день помню это. Шон был мертв уже десять дней, и я провела с его телом многие часы, везя его с Пхангана в Бангкок, потом в Мельбурн. Но окончательность этого зрелища – когда гроб опускают в могилу – была невыносимой: в последний раз и теперь уже навсегда лишиться физического обладания любимым…

Молодым девушкам в Боснии, которые потеряли своих парней, женихов и мужей, предстоят долгие годы привыкания к потере. Как и я, они будут приходить на его могилу по годовщинам и дням рождения, как и я, кто-нибудь принесет лиловые ирисы, потому что ему всегда нравилась картина Ван Гога с этими цветами, а может быть, как и я, кто-то оставит на могиле две бутылки Crown Lager, его любимого пива. Неизвестная мне боснийка поделится этим пивом с землей, в которой он лежит. И она будет продолжать разговаривать с ним даже тогда, когда больше не сможет вспомнить тембр его голоса. И будет пытаться не думать о том, что происходит с его телом там, внизу.

* * *

В Сараево заметно не хватало скамеек. Я была на ногах все утро. Спина болела, а пальцы ног занемели от холода. Я решила найти какое-нибудь теплое место, где можно было бы просто немного посидеть.

Зашла в первое попавшееся кафе. Разномастные столы теснились друг к другу, за большинством из них сидели мужчины – пили, курили, разговаривали. Стараясь быть как можно более незаметной, я пробралась сквозь дым в заднюю часть зала, опустилась на стул за одним из немногих пустых столиков и сбросила с плеч рюкзак. Подошел официант, одетый в черное, в заляпанном фартуке, повязанном вокруг пояса.

– Кофе? – я попыталась произнести это слово так, как в моем представлении оно должно было звучать по-боснийски. Он кивнул и ушел, что показалось мне добрым знаком.

На обратном пути он балансировал медным подносом, на котором стояла затейливая композиция. Поставив передо мной поднос, он указал на исходивший паром медный ковшик с длинной ручкой:

– Джезва.

Затем на миниатюрную белую чашечку без ручки:

– Филджан.

Он поднял джезву высоко над филджаном. И стал наливать густой, темный кофе из закопченного ковшика.

– Кава.

– Хвала, – отозвалась я, надеясь, что это правильный перевод «спасибо».

Игнорируя взгляды окружавших меня мужчин, я сосредоточилась на маленькой чашечке на своем столе – на тепле этой жидкости и ее богатом, горьком вкусе.

– Разговоруша, – в мою сторону наклонился мужчина с буйной черной бородой, продернутой сединой. Он сидел за соседним столом с тремя другими бородатыми мужчинами. Они наблюдали за мной.

– Прошу прощения, – пожала я плечами и покачала головой, решив потом поискать в словаре, как нужно извиняться по-боснийски.

– Разговарати означает «беседовать». Разговоруша – кофе, который мы пьем поздним утром с друзьями. Беседа.

– А…

Он со скрежетом подвинул стул ближе к моему и взял меня за запястье. Губы у него были потрескавшимися и сухими.

– Должно быть, вы очень одиноки.

– Простите?.. – я сглотнула ком в горле, загоняя внутрь поднимавшиеся на поверхность эмоции. Я не запла́чу.

– В Боснии есть такое присловье. Если человек по-настоящему одинок, говорят, что ему не с кем выпить кофе.

Я отвела глаза. Я чувствовала, как вспыхнуло мое лицо, а глаза стали наполняться слезами. Я попыталась откашляться и снова сглотнула.

Я не понимала, чего ждать от этого мужчины. Он мог проявлять дружелюбие. Он мог заигрывать. Но в его голосе и хватке чувствовалась агрессия. В моей собственной культуре и стране это, возможно, было бы легче понять, но, возможно, и нет. Казалось, я утратила способность понимать ситуацию. Я всегда была настолько близка к тому, чтобы расплакаться, что мне трудно было догадываться о намерениях других людей. Пройдут годы, прежде чем я перестану дергаться от повседневных разговоров.

– Мы никогда не пьем кофе в одиночестве, – продолжал мужчина. – Мы не можем себе этого позволить. И не можем позволить себе есть в ресторанах. Работы нет. Поэтому мы покупаем одну чашку кофе и каждый день растягиваем ее на много часов вместе с друзьями.

– М-м-м, – кивнула я, освобождая запястье из его пальцев, чтобы потянуться за чашкой, и одновременно отодвигая от него свой стул.

Он взял с моего подноса кубик сахара, который я проигнорировала.

– Не хотите немного подсластить жизнь?