Возвращаясь из штаба полка после доклада о результатах боевого вылета, я встретил комиссара эскадрильи Калашникова. Он с ходу спросил:

— Ты слышал нездоровые разговорчики Черкасова про авиационную честь и про награждение летчиков в царской армии? Ну, интеллигенция, ну, разболталась. Вот если узнает комиссар полка Куфта, будет нам выволочка! — возмущался комиссар.

Я сказал Калашникову, что Куфта уже все знает, и добавил:

— У него партийная информация поставлена не хуже, чем у тебя.

— Сильно ругался? — спросил Калашников.

Я рассказал Калашникову, что Куфта снял с меня небольшую стружку. Сказал, что мы с ним уступили агитацию и пропаганду в землянке Черкасову и что он приказал провести беседы с летным составом на темы «Забота товарища Сталина и партии о Военно-воздушных силах» и «О советских героях-летчиках», а об авиационной чести приказал побеседовать с Черкасовым мне.

— А что сказал Куфта насчет разговорчиков о присвоении летчикам офицерских званий в царской армии за сбитый самолет? — спросил Калашников.

— Сказал, что с сержантскими званиями летчикам и штурманам была допущена ошибка и что партия это положение исправит. Всем летчикам и штурманам опять будут присваиваться офицерские звания, — ответил я.

Вечером, беседуя с Черкасовым, я напомнил ему, что войну с гитлеровской Германией мы ведем насмерть. Рыцарские времена давно прошли. Немецкие летчики, разрушая наши мирные города, убивая наших людей и расстреливая в воздухе и на земле летчиков, спасающихся на парашютах, давно зарекомендовали себя наглыми убийцами. Поэтому говорить летному составу о какой-то авиационной чести по отношению к ним вредно, так как такие разговоры могут зародить в сознании летного состава опасные иллюзии. Немцев надо только бить везде и всегда, и разговаривать с ними следует только языком бомб и пулеметов.

— Виноват, товарищ командир. Глупость я наболтал. Больше ничего подобного от меня никто не услышит, — извинялся Черкасов.

На прощание я попросил Черкасова, что если он знает историю русской авиации, то неплохо было бы рассказать летному составу о смелости, отваге, мужестве и героизме русских летчиков во время Первой мировой и Гражданской войн.

12 декабря инженер эскадрильи Углов И. И. доложил, что два поврежденных накануне самолета отремонтированы и готовы к боевым действиям.

Теперь в боевом расчете эскадрильи снова стало пять исправных самолетов.

Боевая задача не заставила себя ждать, и уже в полдень под прикрытием пяти истребителей мы всем составом нанесли бомбардировочный удар по шестидесяти танкам, тридцати автомашинам и большому скоплению войск на северо-западной окраине Сысойкина, уничтожив два танка и пять автомашин.

Противодействие зенитной артиллерии было незначительным, но самолет Черепнова опять выскочил над целью вперед, на уровень с моим самолетом.

При возвращении, преодолев сильное обледенение, все самолеты благополучно приземлились на своем аэродроме.

С воздуха было ясно, что противник, сосредоточив в районе Тормосина много войск и боевой техники, пытается оттеснить наши войска и прорвать кольцо окружения. Эскадрилья Гладкова в этом же вылете бомбила крупное скопление резервов противника южнее Суровикино.

На разборе боевых вылетов за последние три дня я строго предупредил летчика Черепнова о выскакивании вперед боевого порядка эскадрильи при обстреле зенитной артиллерии и за самовольное перестроение из «клина» в боевой порядок «фронт самолетов» при отражении атак истребителей противника. Это был не первый разговор с Черепновым, и каждый раз он молчал или скупо обещал исправиться. Экипаж Черепнову попался не лучший, но он сумел обучить и воспитать всех так, что слушались они его беспрекословно и понимали с полуслова. В эскадрилье члены экипажа Черепнова держались особняком, ни с кем не дружили, но между собой держались крепко и скрытно, а Черепнов всегда и во всем защищал своих, особенно штурмана.

Летчики говорили, что Черепнов держит свой экипаж очень строго, а сам носит в кармане комбинезона заячью лапку как амулет.

Все эти обстоятельства меня беспокоили, и я попросил комиссара эскадрильи Калашникова поговорить с Черепновым и подружить его с другими летчиками.

Худой, с заостренным лицом, Черепнов на первый взгляд был похож на школьника или курсанта. Только засаленный меховой комбинезон да летный шлем делали его похожим на летчика. Ходил он мягко, как тигр, ни на кого не глядя, а если поднимал голову, то из-под побелевших на солнце и ветрах бровей можно было увидеть всегда сердитые и даже злые глаза.

Комиссар Калашников нашел Черепнова недалеко от его самолета. Он сидел на сене, прислонившись к копне, и старательно шлифовал набранную из плексигласа ручку кинжала.

— Здравствуй, Черепнов, — сказал Калашников.

— Здравия желаю, товарищ комиссар, — вскочив, ответил Черепнов.

— Да ты сиди. Я тоже присяду к тебе.

— Пожалуйста, садитесь, — бросив охапку соломы рядом с собой, сказал Черепнов.

— Что делаешь?

— Кинжал.

— Зачем он тебе?

— Я стреляться не собираюсь, товарищ комиссар, если попаду к немцам, буду драться пистолетом, кинжалом и зубами.

— Как дела в экипаже? — спросил Калашников.

— Нормально. Самолет готов. Экипаж под самолетом. Ждем боевого задания.

— Хочу, Черепнов, поговорить с тобой.

— О чем?

— О поведении в бою.

— Об этом командир со мной уже говорил и пригрозил отдать под суд.

— Ты опытный боевой летчик, отмечен правительственной наградой. Но почему у тебя не хватает выдержки сохранять место в боевом порядке при обстреле зенитной артиллерии и атаках истребителей?

— Вы что, товарищ комиссар, пришли в душу мне посмотреть? А вам не страшно будет заглянуть мне в душу? — вызывающе спросил Черепнов.

— Я не из пугливых.

— Смотрите, товарищ комиссар, да не раскаивайтесь. Душа у меня страшная.

Наступило молчание. Черепнов шлифовал ручку кинжала, а Калашников смотрел и думал, откуда столько дерзости в таком на первый взгляд молчаливом летчике.

— У нас в эскадрилье все дружат, а ты, Черепнов, живешь как-то замкнуто, с другими летчиками и штурманами почти не общаешься, — прервал молчание Калашников.

— Были у меня друзья в 860-м полку, да все погибли в летних воздушных боях. Из всего полка уцелели только мой экипаж да экипаж Девиченко. При переформировании полка наши экипажи перевели в ваш 57-й полк. Да только черта в ступе! Погибать я не собираюсь, и если к концу войны в этом полку останется хотя бы один самолет, то на нем будет летать мой экипаж, — заявил Черепнов.

Забегая вперед, отмечу, что 24 апреля 1945 года в последнем бомбардировочном ударе полка по Берлину в боевом порядке летел экипаж Черепнова, единственный из оставшихся в живых экипажей полка, которые вели боевые действия в те дни 1942-го и начала 1943 года под Сталинградом и на севере Донбасса.