– Нам проповедует Монах: спать с женщиной и грех, и "ах"!

"Ах" было признано недоработкой Поэта, и ему в обязанность вменили пояснить населению значение нового слова, но служитель музы поэзии не любил работать над своими шедеврами, и они всю свою недолгую жизнь так и порхали в воздухе то с одним крылом, то с двумя головами. В конце концов, главное – вовремя откликнуться!

– Открывай, Монах, пакет, ждать у нас терпенья нет! – Поэт фальцетом выкрикнул стих, остальные засмеялись и кинулись к Яну.

– Я сам, я сам! – заторопился он: эти голодные шакалы могли испортить ему всё представление.

Пальцами, точно фокусник, Ян приоткрыл пакет и вытащил кольцо колбасы.

– О! – выдохнула комната и сделала шаг вперед. Следующим был батон белого хлеба.

– У! – потянули носами студенты.

Банка американской тушёнки.

– А!

Голландский сыр.

– Хватит, есть давай, не на выставке!

– А больше ничего и нет, – Ян сделал вид, что собирается ещё потеребить пакет. – Минуточку, кажется, в уголок что-то завалилось.

Он вытащил сверток с какими-то желтыми полосками.

– Сушеные дыни из Туркестана. Теперь и правда всё!

Он показал пакет с двух сторон медленно, как в цирке, но будущие медики не стали досматривать до конца, а поспешили к столу. Один резал хлеб, другой чистил колбасу, третий сыр, и всё это аккуратно складывали на единственную большую тарелку. Поэт стал расставлять кружки.

– А кружки зачем? Разве Монах принёс что-нибудь жидкое?

– Кто из вас помнит мою "Балладу о патологоанатоме?" – торжественно спросил Поэт.

–"Он режет всё и режет, а трупы всё везут!" – продекламировал Суслик, не отрывая глаз от стола – для придумывания ему клички особых усилий затрачивать не пришлось, студенты просто исказили фамилию Суслов.

– Ты издеваешься, – не обиделся Поэт, – а в газете и стих напечатали вот, можете почитать, – и гонорар сразу дали, как голодающему советскому студенту!

Он вытащил из-за спины бутылку вина.

– Что же ты молчал, негодник этакий, словно язык тебе удалили?! – воскликнул студент Иволгин по кличке Скальпель.

– Закуску ждал, – гордо ответил тот. – Вам сколько ни дай, выпьете и тараканом закусите, а я люблю, чтоб красиво…

Ян незаметно оглядел своих товарищей. Пятый год он живёт вместе с ними в одной комнате, а будто в один миг обрёл семерых братьев – такие они ему родные и близкие…

Светлана его всеохватной любви не понимала.

– Поэт, я ещё могу согласиться, симпатяга. Фокусник – душа-человек, а Суслик? Злой, ехидный, яд из него так и каплет! Не Суслик он, а змей ядовитый…

– Суслик, – улыбался Ян, – вовсе не змей, просто он из-за своего роста переживает, думает, что такого маленького никто не полюбит, а случается у кого из нас неприятность, первым на помощь бросается. Фокусник – сперва подумает. Скальпель – тот действительно злой. Он в глаза тебе улыбается, слова хорошие говорит, но не дай бог к нему спиной повернуться…

– Вот видишь, а ты, небось, его тоже любишь!

– Люблю. Скальпель – талант. Такие хирурги, как он, может, раз в сто лет рождаются. Ты просто людей не любишь!

– Ты, Янек, не рос в многодетной семье, а мои многочисленные братишки и сестренки странным образом на меня подействовали: детей я люблю, охотно с ними занимаюсь, но только ограниченное время; потом начинаю уставать, нервничать, мне хочется побыть одной…

– Выходит, и Крутько тебе надоедает?

– Крутько не надоедает! Во-первых, я его люблю, во-вторых, мы видимся с ним гораздо реже, чем мне бы хотелось, в-третьих, мой муж удивительно деликатный и ненавязчивый человек.

– Всё-всё, – замахал руками Ян, – наши споры заканчиваются одинаково воспеванием достоинств твоего супруга.

– Что поделаешь, Коляша – человек необыкновенный…

– Куда уж нам, обыкновенным!

– И ты – необыкновенный, – Светлана шутливо потрепала его по плечу. – Кто из твоих друзей смог вместо трех лет пройти рабфак за полгода? Кто лучший студент на курсе? Ты ещё институт не закончил, а уже пол-Москвы к тебе на приём в очередь записывается!

– Не преувеличивай.

– Тут как бы не преуменьшить – куда ни приду, одни славословия: "Такой молоденький, а просто чародей, людей со смертного одра поднимает!" Некоторые утверждают – заметь, вполне серьезно! – что от твоих рук исходит сияние…

– Светка, опять насмехаешься? Смотри, заболеешь, я к тебе и на версту не подойду!

– А я не заболею! Я всю жизнь буду здоровой и умру в глубокой старости.

"Тьфу-тьфу!" – как человек суеверный, Ян сплюнул. Разве можно говорить о всей жизни, когда не знаешь, что будет завтра?

Чего это вдруг он в воспоминания ударился? Можно подумать, Светка уехала в дальнюю даль, а не живет в двух минутах ходьбы отсюда! Живёт благополучно и счастливо, не скитается по углам, чего всегда боялась…

– Монах, Монах, небось опять о женском монастыре размечтался?!

Поэт волнуется. Сказал, как бы между прочим, что напечатали его балладу, о гонораре упомянул вскользь, а сам ведь недаром бутылку держал. Яна дожидался! Определенно, сегодняшний вечер надо сделать праздником для Поэта…

"Спасибо, друг!" – мысленно поблагодарил Ян, а Поэт ошарашенно уставился на него: вроде вслух ничего не было сказано, а в голове прозвучало так отчетливо! "От голода мерещится!" – подумал он.

– Приступим к трапезе, – наконец скомандовал Ян. Восемь молодых рук дружно потянулись к лежащему на столе богатству.

Ночью Ян проснулся оттого, что показалось, как с мучительным стоном позвала его Светлана:

– Я-а-нек!

На лбу его выступил холодный пот, а сердце громко застучало посреди мерного храпа семи здоровых носоглоток… Откуда пришёл этот страх? Не за себя, за неё, за Светку?! Брат – не брат, а так, как приросла к его сердцу эта девчонка, не с чем было и сравнить. Разве не ей он обязан своими знаниями, своей учебой? Разве не она надоумила пользоваться своей памятью? Разве не Светка научила его смеяться, когда уже Ян думал, что вовек этого не постигнет.

Она до сих пор его опекает, заботится… Чего это Ян начал перечислять её заслуги? Будто на похоронах речь говорит… Светлана, где ты?!

И как когда-то давно, в замке Головина, опять в его мозгу что-то щелкнуло, а время наполнилось образами и звуками. Возникло бледное Светкино лицо в обрамлении беспорядочно разметавшихся рыжих волос, раскрывшиеся от ужаса полубезумные глаза: какой-то мужчина в форме, который приближался к ней, на ходу расстегивая брюки. Наконец кусочки мозаики сложились в цельную картину. Это была камера, в которой на нарах сидела Светлана, а мужчина скорей всего был охранником в тюрьме или ДОПРе.