После этого он развернулся и ушел по извилистой тропинке к маяку, захлопнув за собой дверь. Пару секунд я стояла, глядя на дверь. Когда я собиралась вернуться к работе, он снова появился и перетащил папино кресло в домик помощника смотрителя, а потом исчез в нем. Он не выходил до следующего дня. Казалось, что он и не возвращался домой, предоставив нам с матерью выполнять всю работу на маяке, что мы уже долгое время делали сами. И я испытывала глубокую неудовлетворенность и тоску по тому человеку, которым мой брат когда-то был.

Тогда я поняла, что Чарли, уехавший так давно, будучи практически еще мальчиком, помешавшийся на том, чтобы отомстить за своего брата, так и не вернулся домой. Тот Чарли умер. Вместо него явился этот другой Чарли, привез с собой предвзятость и ненависть, которые нагнаивались в окопах Европы, и положил их на собственном пороге. Что-то изменилось в отношениях между нами, между ним и Эмили. Возможно, на это повлияла война или спиртное. Возможно, он просто больше не мог с пониманием относиться к тем особенностям, которые делали ее… ею. И это было очень тяжело для нас обеих.

Через несколько дней он, похоже, пусть с неохотой, но принял новую реальность, взяв на себя те обязанности, которые мог выполнять с поврежденной рукой, стал есть с нами в доме под маяком, но по вечерам с бутылкой виски сидел в одиночестве в продуваемом всеми ветрами домике помощника смотрителя. Это усыпило мою бдительность, заменив ее ложным ощущением комфорта.

В теплый весенний день в середине мая у Эмили начались схватки. Смена сезонов на озере всегда наступала позже, чем на материке. В некоторые годы в затененных ложбинах в лесу еще прятались пятна белого снега, в то время как растения уже изо всех сил пробивались к солнечному свету. Этот год был таким же. Мы с Эмили бродили по заболоченным участкам в поисках побегов папоротника. Она двигалась медленно, ее крошечное тело стало теперь тяжелым из-за ребенка.

Это застало меня врасплох. Мы шли по тропинке, тянущейся от маяка к лодочной гавани и проходящей через болото, которое служило домом кустам папоротников. Она остановилась, сжавшись от боли, и прислонилась к дереву. Она не кричала, и я прошла еще несколько ярдов по тропинке, прежде чем заметила, что она больше не идет рядом. Когда я повернулась, чтобы посмотреть, почему она отстала, я поняла, что время пришло, но все равно задала этот вопрос:

— Это ребенок, Эмили?

Она кивнула.

Я подошла к ней и взяла ее под руку, намереваясь поддерживать на обратном пути. Я рассчитывала, что мать знает, что делать. Она ведь рожала. Она уже познала настоящее чудо — привела в этот мир новые жизни. И она была расторопной и практичной. Но Эмили отказалась идти. Схватки прекратились, и она, выпрямившись, зашагала дальше по тропинке. Мне пришло на ум, что схватки уже продолжались какое-то время, учитывая, что ночью она спала намного беспокойнее, чем обычно. Понаблюдав за ней, я поняла, что так оно и есть. Я сказала, что нам нужно возвращаться, что ей следует лечь в постель, что нам нужна мама. Но она покачала головой и отправилась дальше.

Не зная, что делать, я пошла за ней.

Она шла прямиком к лодочной гавани и остановилась, прислонившись к стене лодочной станции, когда по ее телу пробежала очередная судорога. Когда ее отпустило, Эмили двинулась дальше и вышла на пляж на восточном побережье Порфири, где села на камень и начала смотреть на остров Дредноут. Мы провели там больше часа, схватки участились и усилились, я это видела по ее прерывистым вздохам и сжатым кулакам. Поднялся легкий ветерок, и, хотя было довольно тепло, я чувствовала, как холод забирается мне под пальто и от прикосновения его пальцев покалывает кожу. Эмили была довольно спокойна, а я не могла найти себе места и снова и снова просила ее вернуться в тепло нашего дома, под крыло нашей умелой матери.

Когда она встала, у нее отошли воды и их впитал черный песок. Тогда она повернулась ко мне, и в ее темно-серых глазах читалась просьба, мольба, но я не понимала, что она хотела мне сказать. Отсюда до маяка было далеко, слишком далеко, чтобы я могла ее оставить и побежать за Чарли или матерью. Я разрывалась, пытаясь сообразить, как отвести ее домой, как скоро я смогу найти помощь, когда она упала на песок, издавая громкие стоны и вцепившись в свою одежду.

Я опустилась на колени рядом с ней. Черный песок вобрал часть солнечного тепла, но это было не то место, где следовало бы привести ребенка в этот мир. Мне нужна была печь. Мне нужны были кровать, полотенца, вода и мать. Я переживала за Эмили. Беспокоилась за ее ребенка.

— Послушай, Эмили. Если ты сможешь дойти до лодочной станции, я отвезу тебя на тележке до маяка. Нам нужно вернуться. Нам нужно…

Она замотала головой, и тут снова начались схватки. Они не прекращались, и она вцепилась в меня, запрокинув голову. Стоны усиливались, выходя из глубины ее тела. А снизу доносился шепот озера, перебиравшего камешки и тянувшегося к берегу. У меня не было выбора.

Я сняла пальто и положила его на песок, присела на корточки и подтащила сестру к себе. Она прижалась ко мне, оперлась о меня спиной, ее голова покоилась на моей груди. Ее крики смешивались с криками чаек над нами. Я была в ужасе, слезы ручьями катились по лицу, а ее спина выгибалась при каждом спазме. Я была уверена, что потеряю ее, что этот ребенок разорвет ее, выходя наружу. Но ее тело знало, что делать, и она действовала в его ритме. Когда пришло время, она собралась с силами, прижала колени к груди и потянулась руками под юбку, чтобы направить своего ребенка в этот мир с последним приливом вод и крови.

Она взяла девочку на руки и, спрятав ее под пальто, под блузу, прижала к телу между грудями. Зная о родах достаточно, чтобы ожидать крика новорожденной, сама я задержала дыхание, пытаясь уловить ее первый вдох. Наконец я услышала, как она несколько раз вдохнула и выдохнула, ее маленькая грудь поднималась и опускалась, пальчики на руках и ногах порозовели, младенческие крики эхом прокатились по деревьям. Эмили смотрела на нее. Она смотрела на нее так же, как смотрела на колумбину, впитывала мельчайшие детали: спутанные черные волосики, темные мигающие глаза, складочки на руках и ногах, форму ее ушей. Она провела пальцем по ее личику и, обхватив ее крошечную головку, осторожно повернула ее так, чтобы малюсенький ротик мог припасть к груди и начать сосать.

Я рассмеялась. Она была идеальной. Просто совершенной, и она была нашей.

Именно тогда я услышала, как Эмили говорит. В первый и последний раз. И хотя ее речь была совсем неразборчивой, поскольку раньше она издавала только неопределенные звуки, и то нечасто, я была уверена, что она сказала «Анна».

Морган

— Вы же шутите, да?

По выражению ее лица видно, что она меня не разыгрывает. Не думаю, что она стала бы так шутить.

— Интересное совпадение, не так ли? — отвечает она. — Ох, Морган, это было так давно, что иногда я думаю, не игры ли это моего разума. Но думать, что это, — она берет серебряную погремушку и легонько ее встряхивает, — принадлежало ребенку с тем же именем… Что ж, я… — Ее голос замирает. — Я не знаю, как это оказалось у нас. Возможно, это был подарок для Питера или Чарли…