— Вот лампадку затеплим сейчас, и молитовку будешь за мной повторять. А будешь молодцом, дак выучишь. И молитовки этой хватит тебе на всю жизнь…

— Такая длинная!

— Не длинная, а важная. Вот за мной повторяй: «Отче наш, иже еси на небесех».

— Отче наш, иже еси на небесех, — неуверенно начал Валерик.

— Повторять надо внятно! — строго бабушка смотрит и пальчик торчком заостряет. — Ты ж не с кем-нибудь там говоришь, а с Господом Богом самим.

Валерик вздыхает и глядит на икону с почтенным смирением, повторяя за бабушкой Настей:

— Да святится имя твое.

— Да святится имя твое.

— Да приидет царствие твое.

— Да приидет царствие твое.

— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

— Аминь.

— Аминь.

— Это ж меня еще девочкой наш хороменский дьячок, мой крестный отец Никодим, научил по написанному. Я бойкая была и слету все запомнила!

И Валерик запомнил молитву и в себе ее держал, как щит, как волшебное слово, что безотказно ему помогало пересилить неуверенность, страх или робость в тот самый момент, когда все от него поступка ждали.

Валерик уверовал, укрепившись молитвой, будто сам Господь Бог, наблюдая за ним с высоты, особенно в солнечный день, ободрял и способствовал лезть по дереву скользко-мокрому до сука, что над бездной озерной навис корабельною реей. И, воздухом грудь наполнив, солдатиком смелым в черную пропасть лететь на виду у студенток пединститута, что тут же жарились на солнцепеке…

И еще в глубине ледяной улыбаться себе и Богу, поплавком из воды вылетая.

То была его победа! Самая первая с Богом в душе!

Все уже спало в ночи, когда на громкий стук в барачную дверь бабушка Настя вышла, да вскоре вернулась, крестясь и шепча молитву:

— Бедолагу нашего ищут, — прошептала она. — Голощапов и с ним еще двое каких-ся… Вот долюшка выпала мученику! Царица Небесная!

— Он в курилке опасное слово сказал. Не ругался, а только сказал. И товарища Сталина вспомнил…

— Матерь Божья! — на икону закрестилась бабушка. — Заступница усердная! Прости ты его и помилуй, горемыку несчастного.

И с болью в голосе, спросила:

— Ти пьяным был, мученик наш?

— Не пьяным. Только несло самогонкой, «чемергесом» вонючим…

— И где они эту отраву находят! Вот наказание…

Бабушка, наученная жизнью, вникать в подробности не стала, а, укладываясь на постели, сказала:

— Бог даст, не найдут до утра, дак хоть на воле выспится…

Воля! Она виделась Валерику бескрайним, как море, простором с высокой травой и цветами. А в середине простора должен был спать-отдыхать богатырь святорусский, раскинув могучие руки.

Вот только представить не мог дядю Женю на воле такой живописной: не богатыристый он был потому что!..

«Не дай Бог, заметет его «черный ворон», — как-то заметил с опаской Пахомыч. — И не покажется больше дядя Женя в курилке. И словом своим негромким не вспугнет фронтовиков бесстрашных и баб атаманистых».

А Валерику виделось, что в ночи этой лунной дядя Женя Обкусанный в развалинах прячется, а Голощапов и «с ним еще двое каких-ся» ищут его, в ночи по руинам шарят, черную темень обнюхивая.

И тут, среди ночи, барачная дверь проскрипела не в полную силу. Кто-то знающий дверь приподнял и прошел темнотой коридора до соседней двери и затих.

— Вот Господь выдал ночку, — заворочалась бабушка Настя, вставая с постели. — Замок нащупает сейчас и в крик!..

И, крючок с двери откинув и дверь приоткрыв, бабушка сказала в темноту:

— Сюда иди, Алена! На сундуке вон спит…

— А я не сплю уже! — с радостью вскочил Валерик.

— Мы с ним колхозом живем, — тихо сказала бабушка, когда Валерик в проеме двери увидел мамин силуэт.

— И как же вы тут? — спросила она почему-то шепотом.

— Да мы-то что, — вздохнула бабушка. — Где вот ты столько дней пропадала, что ни духу, ни слуху не было?

— Я у Геры была… Боялась домой идти. Если, думаю, будут брать… то пусть где-нибудь заберут, не на глазах у барака.

— Свят, свят, свят! — на огонек лампадки закрестилась бабушка Настя. — Из каких же грехов ты надумала это, девка моя? Разве можно так думать!

— Да, бабушка, да! Как врагов народа забирают ночью. Тихо берут, а знает весь город…

— Пресвятая Богородица! Сколько ж ты натерпелась от придумок своих! Садись-ка вот лучше да травок попей…

Захлопотала бабушка, забренчала кастрюлькой да чашками. Занавески раздвинула, лунную бледность впустила.

— Бабушка, что я наделала! — будто бы против воли, вырвалось из нее. — Я им такое сказала! Такое… Мне страшно теперь…

— Царица Небесная, — с тихим смирением бабушка молвила, будто в том, что сказала мама, не было причин для тревоги и страхов. — Ну, дак что ж теперь делать, раз высказала. Значит, так тому быть суждено… И цить! — повысила бабушка голос. — Разок всплакнула — и будя… Ну, дак нашла, что искала?

— Нет, — крутнула мама головой, точно так, как делает это Валерик, — Все испортила только, мне кажется. Утром снова пойду…

— Ну, не спеши страшиться, — ласково сказала бабушка. — Не за себя ж ты убивалась. Глядишь — и помилует Боже. И все повернется в пользу твою. Не унывай! А мы тут всякого напередумали…

Такой напуганной и беззащитной Валерик мамку свою не видел. Он впервые почувствовал, как она сейчас бессильна. Его всезнающая, смелая мамка, которая не боялась ни грозы, ни бомбежек, ни немцев фашистских, теперь оказалась беззащитной девчонкой, обиженной «казенными людями».

В голубовато-зеленом оттенке луны все казалось картинно-неправдашним, и верилось, что тревоги ночные исчезнут, как только засветится утро.

— Сыночек, пойдем-ка домой, а то я боюсь там одна, — попросила она Валерика неуверенным голосом, и ему стало жаль свою мамку до слез.

Уже в постели своей он долго не мог уснуть: тревога матери ему передалась.

А мать, не раздеваясь, всю ночь провела на ногах, как на дежурстве. На каждый стук случайный вздрагивала и с кровати вскакивала. А гул машины проходящей у двери пережидала, руки к груди прижимая: опасаясь, наверно, что сердце вот-вот сейчас выскочит.