Митя рисовал ей безрадостные картины. Поведал, как достается даже ему, молодому и сильному парню, за восемь часов в литейке. Красноречивее слов были его руки. Молодая кожа, а уже давно потрескалась, покрылась буграми вечных твердых мозолей, несмываемо въелась под кожу масляная чернота.

Митя перед Зиной своих рук стыдился, а она ласково сердилась.

«Глупый, да разве это порок? — говорила она, прижимаясь к широкой его ладони щекою. — Это знак трудового человека, а не праздного лодыря».

Приносила ему книги Гоголя, Чехова, Достоевского, стихи Некрасова, а он давал ей тонкие брошюры с неизвестными именами на обложках — Ф. Энгельс, Ю. Мартов, Г. Плеханов, В. Ленин… Однажды вручил тоненькую серенькую — «Манифест Коммунистической партии» с бросившейся в глаза, когда она развернула, спиритической фразой в начале: «Призрак бродит по Европе…» Оказалось, что спиритизм тут не при чем.

Прочитанное, вкупе с рассказами и объяснениями Мити, логично и понятно объясняло многие вопросы, роившиеся в голове. Совсем по-другому стала Зина воспринимать домашние разговоры, обращать внимание на их смысл. Отцовское возмущение своеволием бунтовщиков, «этой черной кости в серых балахонах», как он выражался, стало оцениваться иначе.

Спорить с отцом не спорила, но убеждалась день ото дня: взгляды Мити ей ближе отцовских. Она находила подтверждение Митиным рассказам, то невольно подслушав, о чем кричал по телефону папенька из домашнего кабинета, приказывая управляющему заводом беспощадно увольнять без всякого выходного пособия смутьянов, то становясь свидетелем вечерних, за ломберным столиком, бесед отца с приятелями по карточной игре.

Теперь жандармский полковник Трещев, за прошедшие годы отчего-то в чинах не выросший, не шутил, рассказывая свои истории об успехах борьбы с крамолой, а зловеще хвалился расправами над такими, как ее Митя. Зина понимала, что это у нее не бред больного воображения. Полковник и раньше точно так же хвалился, но что она знала и понимала!

Не меньше за столом в маленькой гостиной обсуждалось и положение на Балканах. В этих случаях Трещев ухмылялся и заявлял, что война будет как нить дать, и оное к лучшему, потому как военное положение позволит загасить любую смуту. А обращаясь со льстивой ноткой в голосе к отцу Зины, утверждал, что в войне им, заводчикам, польза очевидная — на военных заказах можно сделать солидное состояние.

И Зина с ужасом наблюдала, как ее родимый папенька полностью с мерзким полковником Трещевым соглашается! А ей представлялся мертвый Митя, зарубленный казаками, и она иногда ночью, просыпаясь от этого страшного сна, подолгу беззвучно плакала в подушку.

Война грянула. Зина боялась, что Митю заберут в солдата и пошлют на германский фронт. Но завод наполнялся заказами, на рабочих наложили бронь. Теперь про восьмичасовой труд они забыли.

С Митей видеться приходилось редко. Но как они ждали каждой встречи! И как стремительно пролетало время вместе! После свиданий с Митей Зина возвращалась домой, как в тюрьму. Угнетали не поселившейся в доме больничный запах и бессонные ночи подле парализованной маменьки. Противно стало видеть сытые морды отцовских приятелей, каждую пятницу собиравшихся за картами, словно не было ни войны, ни больной в доме.

В конце года, в традиционную карточную пятницу, к игре несколько припоздал полковник Трещев. Причину этого, опрокинув пару стопок, он громко поведал в гостиной. Затянутый в мундир жандармский хлыщ самодовольно рассказал за карточным раскладом, что его служба, когда вся Россия встала под ружье, тоже «даром хлеб не ест»: на самом «Арсенале» раскрыли шайку кустарей-оружейников!

Револьверные и пулеметные части воровали, подпольно собирали из них пригодное оружие. «Это еще не всех выявили, но ничего, найдем, узнаем, куда они вооружаются, кого снабжают! — гремел Трещев, забыв, что он не в родной охранке. — И поглядите, господа, еще и агитацию, вшивое отродье, развели! Гектограф в закутке соорудили, прокламации шлепали! Мол, даешь поражение в войне!»

Зина обмерла. Не поэтому ли Митя появлялся очень редко, а последнее время и вовсе пропал. Неужели?!

Несколько дней она не находила себе места. Но однажды, глухой ночью, проснулась от негромкого стука в оконное стекло. Митя! Живой, здоровый!

Изловчился, взобрался по раскидистому каштану, с крайней ветки прутиком дотянулся до ее окошечка! Объясняя свое долгое отсутствие, признался Зине, что помогал в тайной печатне, был там, когда ее полиция накрыла, еле ноги унес, но его опознали, потому от греха смотался тут же к родным в деревню. Только там тоже не спрячешься, ведь возраста он самого призывного, а на селе сразу новый человек виден. Пару раз урядник к родне захаживал, выспрашивал. Пасла полиция и по киевскому адресу, объявив во всеуслышанье, что Дмитрий Фоменко подан в розыск не только как рабочий-дезертир, обязанный под бронью работать на военном заводе, но и как активный агитатор большевистского толка, разлагающий рабочих, за что по закону военного времени ждет его самое суровое наказание. Так что пока Митя скрывался у знакомых.

Зина понимала, долго это продолжаться не может. В следующую ночную встречу передала Мите все деньги, которые смогла насобирать, не привлекая отцовского внимания. С грустью осознавая, что это будет лучшим выходом, сама предложила Мите уехать. Оказалось, что и он к этому склоняется, но поступит, как решит партячейка.

Партячейка оказалась того же мнения. Помогли Мите с документами. К этому и Зина была причастна. Когда, в очередное посещение больной маменьки, старый пьяница Михаил Львович баловался с отцом в столовой коньячком, Зина прокралась в прихожую и влезла в его докторский саквояж. Ох, как у нее дрожали руки и билось сердце! Зина внимательно просмотрела пачку всевозможных бланков, которые были в саквояже, пару из них спрятала на груди.

На одном похищенном бланке, со штампом какой-то городской лечебницы, Зина изобразила довольно убедительную справку о том, что мещанин Фоменко Дмитрий Иванов имеет хроническое заболевание, вследствие чего от воинской обязанности отстранен.

Много было написано мудреного и правдоподобного, чего ненавязчиво Зина выпытала у доктора Гольдберга и полковника Трещева, у последнего — о порядке призыва и вынесения отсрочек.

На другом бланке родился анамнез — краткая история «последнего курса лечения больного Фоменко», которое «утешительного результата не дало». По срокам мнимое лечение охватывало весь период нелегальной жизни Мити после случая с подпольной типографией на заводе. Это было наивное, но алиби, ведь указывалось, что «попал на больничную койку» Митя аккурат за день до обнаружения полицией гектографа.

Месяц спустя Дмитрий уезжал в Томск. Когда прощались, Зина старалась не плакать, но сдерживалась с трудом. Крепко поцеловала напоследок…

Потом было письмо с какой-то станции, нежное, одним вопросом пронизанное: не пропала ли у нее решимость быть вместе? Зачем спрашивает то, что и так знает?

Писал Митя нечасто, новости о себе сообщал самые общие, больше предавался киевским воспоминаниям, им обоим дорогим.