Запись неожиданно закончилась тем, что в кадре появилось свирепое лицо охранника, который с криком «Здесь снимать нельзя!» закрыл объектив ладонью.

Я был настолько погружен в размышления, что даже не заметил, как очутился в своей комнате. Странные, более чем странные записи хранит в своем чемодане профессор!

Кот, налопавшись мяса, забрался в свою переноску, лег на спину, растопырив лапы, и уснул. Сквозь белую шерстку на брюшке просвечивалась нежная розовая кожа. Нижняя треугольная челюсть чуть приоткрылась, и над темной каймой губы стали видны крохотные, снежно-белые клыки. Зверь демонстрировал полное доверие ко мне. Я сидел на корточках перед его пластиковой хибаркой и думал о том, что пожелал бы в своей следующей жизни стать вот таким умиротворенным, не знающим зла и боли котом. И не лазать по простыням, не копаться в чужих чемоданах и не ломать голову над тем, для чего профессор привез в Испанию четыре видеосюжета о молодых парочках, упивающихся любовью.

Дождливая погода так подействовала на моего мохнатого друга, что он продолжал крепко спать в машине, и не проснулся даже во время подъема на перевал, когда от натужного гула мотора у меня стало закладывать уши. Скоро я добрался до облаков, где видимость упала почти до ноля, и не помогли ни противотуманные фары, ни дальний свет, ни «дворники», мечущиеся по ветровому стеклу, словно веер в руке взволнованной дамы. Я чувствовал себя неважно, смутное беспокойство наполняло душу, и было зябко, словно я сидел не в теплой машине, а в сыром и глухом парке далеко-далеко от дома. Мне не давал покоя вопрос: для чего профессору кассета с записью ночного клуба, Дэна и его подружки, которая вольно или невольно подтолкнула Яну к суициду? Вряд ли профессор держал у себя эту тошнотворную запись для каких-то благих целей… Мне было нетрудно представить, какую мучительную боль испытала бы Яна, если бы она увидела эту запись.

Кот проснулся, широко зевнул, потянулся, вытягивая крепкие лапки и обнажая серповидные когти. Я потрепал его по загривку. Все хорошо, вот только линяет малыш. Весь салон в шерсти! В пункте аренды могут придраться: «Вы что, зверинец в машине обустроили?» Надо бы пропылесосить салон…

Может, профессор собирается отомстить Яне за «громкую музыку, вопли, хохот и топот»? За ватные тампоны в ушах? Подкинет девчонке эту кассету – пускай рвет на себе волосы и заливается слезами… Боюсь только, что одними слезами она не отделается. Может снова сотворить с собой что-нибудь страшное.

Орудие мести… Это было бы очень правдоподобно, если бы в чемодане профессора лежала только кассета с записью Дэна и его подружки. Но для чего еще три? Кому еще профессор собирается мстить?

Из-за крутого поворота навстречу мне вынырнул оливковый «Ситроен» и дважды коротко моргнул фарами. Спасибо, коллега! А я всегда считал, что только в нашей стране водители предупреждают друг друга о засаде дорожных патрульных… Сбавлять скорость не приходится. «Уно» и так едва ползет в гору. Поворот следует за поворотом. С одной стороны – бездонная пропасть, с другой – кирпично-красная скальная стена. Гигантские валуны сидят в ее теле, словно драгоценные камни в ржавой оправе… Ждет ли меня Яна? А чего жду я от встречи с ней? К кому я еду? К жертве? Или к преступнице? Зачем она мне вообще сдалась, эта Яна?

Стрелка температуры охлаждающей жидкости замерла у красной зоны. Еще немного, и тосол закипит, вышибет паром пробку, потечет горячими струями под капот, словно горячая зеленая кровь. Машина, которую сдают напрокат, – это не машина. Это измученная похотливыми мужиками девка, у которой уже ни молодости, ни задора, ни красоты не осталось. Дай бог этой взопревшей малолитражке добраться до перевала и не развалиться на части.

Почему же я так волнуюсь, когда думаю про Яну? Почему тревожно на душе?

Я въехал в деревню и свернул на крутую тропу, которая змейкой бежала вверх, как могло показаться, прямо к кресту. Но старенькая «Уно» окончательно выбилась из сил. Скорость резко упала, мотор «зачихал», и в довершение всего из-под капота повалил густой пар с едким запахом. Пришлось оставить машину на середине склона и продолжать восхождение пешком. Этот путь не слишком утомил бы меня, если бы не переноска с котом. Мало того, что пластиковая клетка при каждом шаге ударяла меня по коленной чашечке, так еще мохнатый друг начал пронзительно и жалобно мяукать, жалуясь на дискомфорт. Хорошо, что дождевые тучи остались где-то внизу и солнце щедро разбавляло своими лучами молочный туман. Я чувствовал идущее сверху тепло.

Склон раскис от влаги, мои кроссовки скользили по траве, и она, промытая дождями, издавала характерный писк. Белые известковые плиты торчали из земли, словно окаменевшие от времени позвонки древних ящеров. Мимо прошел пастух, окруженный весело звенящими козочками, покосился на меня, едва заметно кивнул головой. Его седая голова была покрыта черным капюшоном, скрывающим все, кроме узкого щетинистого подбородка и массивного, с горбинкой, носа.

Чтобы не выдать себя раньше времени, я пошел по оливковой роще, раздавливая подошвами многочисленные козьи шарики… Может, зря я иду наверх, и черный деревянный крест предстанет передо мною в величественном одиночестве, окутанным клочьями тумана и заунывным завыванием ветра?

Обливаясь потом, я добрался до цели. Как я и предполагал, возле креста никого не было. Стоял он не на вершине холма, как виделось снизу, а на выступе, ощетинившемся колючими кустарниками и острыми булыжниками. Оливковая роща огибала его с двух сторон и тянулась выше. Я обошел крест, потрогал его рукой, сел на траву у его основания и взглянул на часы. Без десяти минут двенадцать.

Что я там написал в записке? «Буду ждать тебя в полдень»? В полдень! Что за нелепое слово, выуженное из старой любовной классики? «Я буду ждать вас после захода солнца в саду… Как взойдет луна, приходите в Булонский лес!» Ах, какая милая, изнеженно-буржуазная неточность! В современной деловой записке следовало бы написать так: «Жду в 12.00 по местному времени». И точка.

Я убеждал себя в том, что встреча с Яной не состоится, чтобы не терзаться напрасным ожиданием. И когда уже почти убедил, то вдруг услышал за спиной шелест травы. Я обернулся и вскочил на ноги. В малиновом пальто, без головного убора, с растрепанными, давно не обласканными гребнем волосами, без какой-либо косметики на лице, ко мне медленно шла Яна.

Не знаю, удастся ли мне точно описать, как она выглядела. Безусловно, она меня снова не узнала, как это уже было в самолете при нашей мимолетной встрече. Но я не мог найти в ее взгляде хоть щепотку любопытного и настороженного напряжения, какое бывает, когда мы приходим на встречу с незнакомцем, когда пытаемся прежде времени угадать, что мы получим от этого человека и как он повлияет на нашу жизнь. Она приближалась ко мне, как к лавке забытых вещей, но без отчаянной надежды найти там нечто очень важное, а скорее с грузом некой обязанности. Она смотрела на меня, но ее внимание было в большей степени обращено к себе самой, будто она была погружена в размышления и мало что замечала вокруг.

Я вскочил на ноги, испытывая необычайное волнение. Человек, о котором я столько думал и с кем так долго искал встречи, шел ко мне сам, и мой последний шаг к цели оказался наиболее простым: мне не надо было ничего делать и прилагать усилия.