– Мы уже успели позабыть, как выглядит свитер, – сказала она. – Вот всё, что я могу вам предложить.

Она наклонилась и вынула из-под прилавка два шарфа. Ткань была искусственная, под шерсть, но это всё равно было лучше, чем ничего.

– Мы их берём. Сколько они стоят?

Морис заплатил, а я набрался храбрости и сказал:

– Простите, мадам, но не позволите ли вы нам побыть тут ещё немного?

Мои волосы вставали дыбом от одной только мысли о том, что нужно выйти наружу, и, должно быть, тон у меня был достаточно жалобный, так как она согласилась. Она даже казалась довольной, что можно с кем-то поговорить, – вряд ли сейчас ей часто удавалось поболтать с клиентами.

Когда она узнала, что мы приехали из Ниццы, она вскрикнула от радости: раньше ей доводилось отдыхать там, и она заставила нас рассказать обо всём, что там сейчас происходит, обо всех изменениях, которые произошли в городе.

Я всё так же стоял в обнимку с печью и начинал подумывать расстаться с одной из своих рубашек, когда заметил, что начинало темнеть. Значит, на автобус до деревни, где живёт сестра, нам сегодня уже не сесть, нужно было искать отель.

Я делился этими соображениями с Морисом, когда добрая женщина вмешалась:

– Послушайте, вам тут отеля не найти: два из них реквизировали немцы, а третий заняла милиция. А если вам вдруг повезёт найти комнату, она точно будет без отопления. Могу предложить вам комнату моего сына – вам может быть тесновато вдвоём на одной кровати, но зато вы будете в тепле.

Чудесная хозяйка магазина в Монлюсоне!

Я был готов скакать от радости. Вечером она приготовила лучший гратен дофинуа[49], который я когда-либо пробовал. Когда я начал клевать носом над своей пустой тарелкой, хозяйка всё ещё болтала. Напоследок она напоила нас травяным отваром, и я заснул сразу же, как только забрался под тяжеленное красное одеяло, набитое перьями.

Ночью была одна воздушная тревога, но сирены нас даже не разбудили. Хозяйка расцеловала нас на прощанье и отказалась брать плату.

На улице стало чуточку теплее, и теперь мы всё-таки могли закутаться в свои шарфы. Кашляющий автобус был того же цвета, что и сам город, – он был серым, и единственной весёлой нотой на его кузове были мазки оранжевой краски, которыми замазали пятна ржавчины. Сотрясаясь всем корпусом, он вёз нас посреди сельского пейзажа, который казался особенно мрачным на фоне тех мест, откуда мы недавно уехали. На деревьях уже не было ни листика, начинал моросить мелкий дождь. Чуть меньше чем через час автобус высадил нас у церкви деревушки Эне-ле-Вьей.

Эта деревня больше напоминала хутор: несколько домиков вплотную друг к другу, единственная узкая улица и магазин, в котором торговали одновременно хлебом, мясом, молочными продуктами, хозяйственным скарбом и сигаретами.

Поля начинались прямо за деревней, и я сразу же заметил, что амбары стояли пустыми, хотя урожай был собран. В каждом из этих больших амбаров, стоявших на краю просёлочной дороги, было не больше чем полстога соломы.

Наша сестра Розетта жила с мужем в одном из домов, стоявших вплотную к церкви. Она обняла нас и заплакала, когда мы рассказали ей, что папу арестовало гестапо.

В большой кухне, выложенной кафелем, она налила нам в фаянсовые миски настоящего молока и заставила нас надеть свитера из настоящей шерсти. Свитер Мориса был ему очень велик, мой сидел лучше, но мы закатали рукава и заправили нижний край в шорты – так уже было вполне приемлемо. Теперь у нас есть что надеть в стужу.

С самого нашего приезда я чувствовал в Розетте, помимо явной радости от встречи с младшими братьями, какое-то беспокойство или страх, которых я раньше за ней не знал. Морис тоже это заметил, так как в какой-то момент он спросил:

– Тебя, кажется, что-то беспокоит?

Она сделала нам ещё по одному огромному бутерброду, долила молока в миски и села рядом.

– Послушайте, – сказала она, – не думаю, что вам можно тут остаться. Это было бы опасно.

Мы смотрели на неё в молчании.

– Да, – сказала она, – сейчас вы всё поймёте. В деревне есть доносчик.

Она смяла фартук в руках.

– Чуть меньше двух месяцев назад сюда приехали две женщины, одна была с маленьким ребёнком. Они поселились у фермера, который живёт на другом конце деревни. И недели не прошло, как за ними приехало гестапо. Их забрали вместе с малышом. И фермера тоже. Он вернулся через три дня… со сломанной рукой. Сказал, что если кто-то снова попытается спрятать евреев, его ждёт расстрел.

– Но кто донёс? – спросил Морис.

– В том-то и беда, – сказала Розетта, – что никто этого не знает.

Поразмыслив, я сказал:

– Но у вас же должны быть какие-то мысли на этот счёт?

Она медленно покачала головой.

– Невозможно сказать, у нас тут примерно сто пятьдесят жителей. Если мы исключим детей, это восемьдесят-девяносто взрослых. Все друг друга знают, и у каждого свои подозрения, тут теперь только об этом и толкуют… Когда я встречаю учителя, он говорит, что это старуха снизу, которая шпионит за всеми из окна. А наши соседи уверены, что это сам учитель, – у него в столовой есть фотография Петена. Другие говорят, что это старый Виак, он раньше состоял в «Огненных крестах»[50] и сам отнёс свою медную посуду немцам[51]. Это становится настоящим кошмаром, каждый кого-нибудь подозревает. Я вчера была в магазине, люди больше не разговаривают друг с другом, только подмигивают тихонько. Говорят, что гестапо платит за доносы, так что теперь люди боятся делать покупки – вдруг скажут, что у тебя завелись деньги, но тогда начинают подозревать именно того, кто ничего не покупает… Какой-то порочный круг.

– А ты не боишься, что стукач…

В том, как Розетта пожимает плечами, есть какой-то фатализм.

– Нет, не думаю, я тут живу уже довольно давно, надеюсь, мои бумаги не вызовут подозрений. Но у меня всё же есть тайник – Поль нашёл его на тот случай, если к нам придут с обыском.

У меня вырывается вздох. Я был бы не прочь немного пожить в этих местах – мы бы могли найти работу, гулять, играть, но совершенно ясно, что теперь этому не бывать, надо поскорее уезжать отсюда.

Морис размышляет вслух:

– Не думаю, что кто-то видел, как мы вошли в дом.

Розетта улыбается с некоторой грустью.

– Знаешь, я сначала тоже не верила, что люди обращают на меня внимание, но потом быстро поняла,