— Но ведь это же страшно, — сказал я. — Страшно, если мы — люмпены.

Я остановился, но заметил это, только когда остановился и мужчина в годах. Он смотрел на белое солнце над гаражами.

— Почему страшно? Если у тебя нет ничего, и у меня — ничего, и у него шаром покати, мы — братья, и естественно, что братья только по разуму — как инопланетные существа. И, как у инопланетных, у нас в цене прежде всего общечеловеческие ценности. А общечеловеческое всегда выше общенационального.

— Постойте, постойте, — сказал я, и мы пошли дальше. — Вы говорите «братья по разуму», а что, если у нас не хватит разума, чтобы быть братьями? Видели того черного и волосатого?! О каком разуме и общечеловеческих ценностях можно толковать с ним, когда ему нужна была сиюминутная выгода чтобы мы ехали, и всё. А зачем, для чего, на каком основании — это ему неинтересно, он об этом и знать ничего не хочет.

— А может, на сиюминутном и надо строить какую-то увлекающую разум культуру? Авангардистское искусство — это ведь отзыв на сиюминутное время, а из сиюминутного времени, из его отрезочков состоит вся наша жизнь. И не только наша, жизнь целых цивилизаций состоит из суммы временных отрезков.

— Позвольте, позвольте, — сказал я, и мы опять остановились. — Я много думал об этом и пришел к выводу, что на сиюминутном только и можно, что построить сиюминутное. Но именно жажда сиюминутного порождает наркотики и наркоманов, и не только в медицине. Все это искусство, идущее от сиюминутного, я иначе и не называю, как наркоманией. А теперь скажите: если мы братья по разуму, опьяненные наркотиками, насколько глубоко и крепко наше братство?

— Так вот вы уже где, — сказал мужчина в годах, и мы опять пошли.

Мы пошли, а мне как-то вдруг нехорошо стало. Вспомнилось булгаковское никогда не разговаривайте с неизвестными. Присмотрелся к его лицу — из ноздрей торчмя волос, щетинистый, точь-в-точь нутриевый.

— А вы, собственно, кто будете? Я вам сказал, и вы должны сказать — как вас звать-величать?

Мужчина в годах опять усмехнулся:

— Что, вспомнилось булгаковское — никогда не разговаривайте с неизвестными?

Я обомлел. К тому же мне казалось, что на нем пальто из темно-серого ворсистого драпа. Ничего подобного, то есть действительно ворсистого, но не драпа и не темно-серого, а плюша, буровато-мышиного, облегающего руки и плечи настолько плотно, что теперь пальто показалось мне комбинезоном, заправленным в голубоватые полусапожки на такой толстой подошве и высоких каблуках, что они выглядели своеобразными копытами.

«Дьявол, самый настоящий», — с ужасом подумал я.

— Ну уж?! Что за манера, чисто русская, уже тебе и самолеты, и спутники, и орбитальная станция, и выход в космос, а чуть встретится человек самостоятельно мыслящий — дьявол!

«Резонно, резонно, самостоятельно мыслящие люди действительно всегда пугают…»

— Предлагаю сменить тему, — сказал мужчина в годах и остановился возле сугроба (наезженная дорога резко сворачивала влево, а натоптанная тропка, обогнув сугроб, продолжала бежать прямо по-над арочным строением, собранным из синего волнистого, как шифер, пластика).

— Давайте сменим, но все же как вас звать-величать? — спросил я как можно мягче, чтобы настаивание не выглядело грубым.

— Конечно, я сам виноват… но на вашем месте, Митя, при ваших галлюцинациях я бы удовлетворился люмпен-интеллигентом… Опасаюсь, что мои имя и фамилия подтолкнут вашу фантазию на глупость.

Он стоял, полуобернувшись ко мне, как будто бы в том же буровато-мышином комбинезоне, но теперь не плюшевом, а нутриевом, с щетинистыми топорщинками на локтях и коленях. Особенно на коленях, я держал их в поле зрения точно так же, как и его сапожки (забавляясь, он следил ими на сугробе). Теперь я хорошо видел: голубоватые и маленькие, они ничем не походили на копыта. Обычные сапожки на толстой платформе и высоких каблуках.

— Нет-нет, ничего, прошло, — сказал я, имея в виду свои галлюцинации. Итак, что же?.. Кстати, мне говорили, что напротив строящегося кинотеатра (стало быть, казино) стоит пивной бар «Свинячья лужа». Очевидно, еще далеко?..

— Наоборот, — ответствовал мужчина в годах. — Пройдете по тропке по-над арочным строением, а когда завернете за угол — очутитесь на Льва Толстого, там сразу и увидите казино, его нельзя не увидеть, и днем и ночью в огнях, как теплоход в круизе.

Он пригласил меня красноречивым жестом на тропинку и, пропуская, отошел от сугроба. Я опять обомлел — сквозь меня словно бы прошло горячее испепеляющее дуновение. Весь сугроб был ископычен, именно ископычен. Если бы я не знал, то есть самолично не видел, что по сугробу, забавляясь, ходил сапожок люмпен-интеллигента, не задумываясь, решил бы, что на нем потопталось какое-то увесистое парнокопытное. Да-да, увесистое — так глубоки и отчетливы были раздвоенные следы.

Преодолевая скованность и чтобы не упасть от внезапного приступа тошноты, я вынужден был опереться о стену строения.

— А вы, Митя, страшно истощены и голодны. И хотя вы против литературы и искусства, отзывающихся на сиюминутное или «злобу дня», все же «голод не тетка», и вы спозаранку отправились в «Свинячью лужу» с одной надеждой перекусить. У вас на груди, под свитерком, папочка со стихами, действительно «нетленками», но еще вчера вы и думать не думали (во всяком случае, всерьез) продавать их, а ныне?! Да, бывает — сиюминутное так цепко схватит за горло своей костлявой рукой, что хоть караул кричи, о вечном и подумать некогда.

Он неслышно подошел ко мне и, мягко взяв за руку (точно так же, как прежде в автобусе), неожиданно страстно зашептал на ухо, что готов хоть сейчас купить мою люмпен-крылатку. Обещал большие деньги — тридцать унций золотом или по курсу лондонской биржи ровно девять тысяч американскими долларами.

— Ни в коем случае, — сказал я оскорбленно. — Никогда она не была «люмпен-крылаткой» — гайдаровской, шоковой, но чтобы «люмпен…» — никогда! Понимаете — ни-ко-гда!..

Я увидел на ворсинках нутриевого меха удивительной красоты мерцающие искорки. А на своем плече (на крылатке) массивную серебряную пряжку с голубым сапфиром. Вспыхивающие на нем лучи света наполняли мой мозг лучезарной утренней ясностью, я отчетливо видел ангелов, проницающих и скользящих в этом необыкновенном свете.

— Ни за что не соглашусь с сиюминутным еще и потому, — сказал я, — что по своей сути оно непоследовательно, а непоследовательность — смерть всему, в том числе и литературе, и искусству.

Я оторвал взгляд от сапфира. Я надеялся увидеть на руке люмпен-интеллигента голубые живые искорки. Каково же было мое удивление, когда его самого увидел я на прежнем месте, на наезженной дороге возле сугроба. Чувствовалось, что люмпен-интеллигент не подходил ко мне, его копыта увязли бы на тропке.

— Вам что, плохо? — спросил он достаточно громко, то есть в соответствии с расстоянием, чтобы я услышал.

— Нет-нет, нормально… А вы что же… более не составите мне компанию?