— Разве… чтобы закончить наш разговор?

Он шагнул на тропку и шел по ней, медленно приближаясь, и все было хорошо (он не проваливался и не увязал в снегу). Признаки тошноты внезапно улетучились, а вместе — и мое недомогание.

— Итак, все же вы не ответили: что случится с нами или любым другим народом, который, вместо того чтобы стать братьями по разуму, именно как с инопланетянами, передерется друг с другом? Тем более что сиюминутная выгода, как вы верно заметили, вполне может стать сердцевиной увлекательной сиюминутной культуры, а стало быть — идеологии.

Я хотел пропустить люмпен-интеллигента вперед, но потом передумал. Задавая очередной вопрос, мне пришлось бы, чего доброго, хватать его за хлястик или обгонять по снегу. Уж лучше буду оглядываться, решил я. Кстати, теперь, когда в моей голове окончательно прояснилось, он опять был в пальто из великолепного темно-серого ворсистого драпа. (Точь-в-точь из такого мне пошила пальто соседка Тома. Я даже пожалел, что в свое время не примерил его. Во всяком случае, мысль была: уж не в моем ли он пальто?)

На мой вопрос люмпен-интеллигент ответил не сразу. Довольно долго собирался с мыслями, наконец сказал, что, по его мнению, любой народ, в котором притуплено или утрачено национальное чувство, склонен к революциям и гражданским войнам, то есть к самоистреблению. И следовательно, такой народ обречен и просто обязан быть навозом, удобрением для других народов, не утративших своего национального чувства.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Договорились! — в сердцах воскликнул я.

Некоторое время мы шли молча (я слышал позади себя скрип снега).

— В таком случае кто даст гарантию, что призывы к общечеловеческому не есть призывы к самоистреблению?! Кто даст гарантию, что они не есть провокация — некое указание другим народам поправить свое положение, так сказать, за счет утративших национальное чувство?!

Тропка сворачивала за угол арочного строения — на улицу Льва Толстого.

— Кто даст гарантии?! — горячо повторил я и оглянулся.

Сзади меня и вообще вокруг никого не было. Вот уж действительно прав классик — никогда не разговаривайте с неизвестными.

«Свинячья лужа» встретила кумачовым транспарантом, натянутым через все три киоска. На транспаранте были мои стихи. Написанные в две строки, они воспринимались как трепещущие на ветру лозунги. Я почувствовал как бы дуновение праздника: МИРУ — МИР!..

НАШ ПУТЬ ВСЕ УЖЕ, УЖЕ, УЖЕ, НО ЭТО, БРАТЦЫ, НЕ БЕДА.

ДЛЯ ТЕХ, КТО ПЬЕТ В «СВИНЯЧЬЕЙ ЛУЖЕ», ОН РАСШИРЯЕТСЯ ВСЕГДА.

Когда я перешел улицу и очутился возле киосков — ощущение праздника усилилось. Виною был стол, густо уставленный пивными кружками, бутылками и стеклянными банками. Неестественно длинный, накрытый грязного цвета клеенкой, он тем не менее казался свадебным посреди снега, точнее, снежной белизны. Меня поразило присутствие милиционера возле щитов из штакетника, которыми был огорожен дворик. Впрочем, это потом уже я увидел его, курсирующего взад-вперед по периметру так называемого летнего бара, а тогда я не мог оторвать взгляда от здания казино. Розоватое, многоцветно сияющее иллюминацией, оно царило в глубине сквера, будто сказочный дворец. В просветах между деревьями стояли припаркованные машины, в основном иномарки. Даже сквозь пыльцу изморози на никеле бамперов солнце выедало глаза.

«Блеск и нищета куртизанок» — какая-то чужая страна! — подумалось отстраненно, и неожиданно вспомнил о люмпен-интеллигенте, предупреждавшем, что таким, как я, путь в казино навсегда заказан.

Заказан и заказан, подумаешь, напугал! Мысль еще только овладевала сознанием, а на меня вдруг навалился страх, страх отчужденности и непосильного одиночества. Не нужны мне ни казино, ни иномарки — ничего не нужно! Верните мне мою страну… Не по щучьему велению, а по велению какого-то Кощея Бессмертного оказался я в совершенно другой стране… Иванушка был добр сердцем, а потому — мудр. А Кощей?! Чем более умен злодей — тем более опасен и ненавистен…

— Слушай, Леха-мент, позови вон того, что в байковом одеяле, — услышал я голос, очень похожий на голос Двуносого, но более самоуверенный и властный.

Я нарочно как стоял, так и стоял — не пошевелился.

Подошел милиционер, остановился напротив — сопляк, но здоровенный, загородил и казино, и солнце, и вообще весь белый свет.

— Вас зовут.

— Кто?! Кто имеет право вас, милиционера, называть «ментом»?

— Генеральный директор летнего бара, — удивленно сказал Леха-мент и совсем уже растерянно посмотрел поверх моей головы в сторону директора.

Не знаю, что там такое он увидел, но сейчас же повел плечами, поправил портупею под овчинным воротником тулупчика и тоном, не терпящим возражений, приказал:

— Гражданин, следуйте за мной.

Я последовал, потому что этот милиционер в тулупчике, сам того не ведая, вернул меня в родную страну. Ведь это только у нас в России могут быть летние бары зимой!

Проходя мимо гудящего стола, «мой конвоир» наметанным движением снял с него пустую пол-литровую банку и так же наметанно «ополоснул» в снегу. (Дворники не пощадили летнего бара — дорожки как траншеи.)

— Алексей Филактич, еще одну с подогревом, — сказал милиционер просительно и тут же построжел, не оглядываясь, кивнул назад, уверенный, что я непременно следую за ним. — С этим что будем делать?

Боже мой, российское холуйство! Он действительно мент, самый настоящий мент!

Алексей Филактич оказался Алексеем Феофилактовичем.

— Смотри, Леха, допрыгаешься, еще хоть раз исковеркаешь мое отчество не только подогретого, а вообще никакого пива не получишь! Да-да, никакого, и начальник твой не поможет!

Алексей Феофилактович стоял у двери в киоск точно шкаф, выставленный на улицу, — таким объемно-громоздким и брошенным казался он в лисьей шубе.

— В переводе с греческого Феофилакт означает — Богом хранимый. Слышите?! Богом!.. А не какими-то там ментами.

Алексей Феофилактович, видимо, упарился, снял меховую шапку и, повернувшись ко мне, стал подвязывать клапаны.

Да, удивительным было, что Алексей Филактич оказался Алексеем Феофилактовичем, но еще более удивительным, что — Двуносым, то есть генеральным директором летнего бара.

Конечно, мы особо не челомкались. Как водится, разок обнялись. Напяливая шапку, Двуносый крикнул, чтобы принесли четыре кружки пива обязательно подогретого. На правах хозяина, чтобы не месить грязный снег, отодвинул щит и прямо через сугроб повел к столу.

— Что касается меня, — сказал я, — мне достаточно одной кружки и, если есть, плитки любого дешевого шоколада.

Относительно пива Двуносый не отменил заказа, а за шоколад оскорбился:

— Обижаешь, поэт?!

Оглянулся и уже в спину Лехе-менту: