муки – одним словом, у него были пааны на все случаи жизни. Но среди неофитов, чувствовавших себя скованно, поскольку это было их первое знакомство со снадобьем и с борделем, самым большим спросом пользовался «койколоматель».

Когда они собирались, привлеченные большим медным подносом, в который Пирбхой ударял как в гонг, он успокаивал их афродизиакальными анекдотами.

– Паан палунг-тоде, – говорил он, выбирая лист бетеля, отрезая черенок и начиная смешивать рубленые орехи бетеля, чунам[184] и табак, – имеет долгую и славную историю, он был одинаково популярен у индусских раджей и императоров моголов. В стародавние времена, когда наставал момент ежегодной процессии, во время которой раджа должен был обнаженным пройти со стоячим фаллосом перед публикой, чтобы убедить своих подданных, что право быть их повелителем по-прежнему принадлежит ему, то полагался он на палунг-тоде. Тайна была известна лишь нескольким придворным, которых после церемонии неизменно казнили, чтобы надежно скрывать обман.

Императоры моголов тоже использовали палунг-тоде, – продолжал Пирбхой, – но не для торжественных процессий, а когда хотели ублажить свой гарем. Хотя и в этом случае государственные интересы имели место, потому что сексуальная доблесть императора напрямую связывалась с его популярностью, а для врагов являлась надежным показателем того, насколько глубоко он способен проникать в сердца и умы своих подданных. Заговоры и дворцовые перевороты неизменно возникали, если zanaankhana[185] распространяли слух, будто император сплоховал.

Все это, независимо от того, правда это или вымысел, – вещал Пирбхой (доставая травы из никак не помеченных баночек и добавляя таинственные порошки из помятых металлических коробочек), – все это было в стародавние времена и теперь стало историей или мифом. Но не так давно объявился тут человек, назвавший себя Шри Лохунди Лунд, мистер Железный Петух, и, хвастаясь деньгами, заказал самый дорогой, неразбавленный палунг-тоде, решительно вознамерившись нечестным путем получить преимущество среди посетителей Дома: качество, мол, гарантируется. Он заплатил (в те времена плату брали наличными вперед) и сделал выбор.

Целый час трудилась его избранница, безжалостно скакала на нем верхом, пока, вымотавшаяся и пристыженная, не была вынуждена с извинениями спешиться. А что же он? Он нагло лежал на спине, такой же твердокаменный, как в момент начала эрекции. В администрации состоялась короткая консультация, и Лохунди Лунду предложили выбрать другую партнершу – за счет заведения.

Вторая была моложе, пышные, упругие округлости ее бедер и ягодиц обещали довести до конца усилия ее коллеги, компенсируя ее труды и пот. Оседлав клиента, она галопировала на нем два часа без остановки, а он лишь смеялся над ее стараниями. Два часа – и эта тоже рухнула, истекая своими понапрасну истраченными соками, струившимися по ее потерпевшим поражение бедрам. Что же это за чудовище, недоумевали остальные, чудовище, которое вообще не сдается?

Теперь это уже сделалось вопросом репутации Дома. Прочитав короткую молитву, в бой вступила третья женщина, суровая и жилистая, как закаленная в боях Рани из Джханси[186]. Но и ее хитроумные жокейские попытки сломить этот таран, этот каменный столп, этого губителя безупречной репутации местных дев, были обречены на провал. Так продолжалось всю ночь, пока все женщины Дома, одна за другой, не подвергли себя пытке посажением на этот несгибаемый кол. Часы пробили четыре утрá, и управляющий приготовился вернуть деньги Лохунди Лунду.

Но первая женщина, только что вернувшаяся после того, как отдохнула, набралась сил и вознесла молитвы Йелламме, покровительнице проституток, богине похоти и страсти, снимая с себя одежду, повелела своим коллегам: «Постойте! Посторонитесь». Потом эта женщина, которая первой доверчиво впустила монстра в свою тенистую гавань, в свой укромный уголок, в свое дружелюбное ущелье наслаждения, во второй раз заняла место, по праву ей принадлежавшее. И кто сказал, что в борделях нет места поэзии или справедливости? Как только первые петухи закукарекали в лачугах бедняков, она, начавшая дело, его и закончила. Лохунди Лунд лишь раз пронзительно вскрикнул и со стоном откинулся на кровати, наконец сникший.

На следующий день «Птичник» был закрыт на отдых и восстановление после опустошения, произведенного в его стенах. Но честь его не была посрамлена, поскольку обязательства оказались выполненными, – завершал свой рассказ Пирбхой, протягивая покупателю зеленые треугольнички паана и принимая деньги.

Нервничавшие новички знали: то, что жуют они, – не чистый палунг-тоде, но они и не собирались побивать рекорд Лохунди Лунда. Кроме того, истории Пирбхоя сами по себе творили чудеса, те самые истории, ради которых Густад со своими школьными приятелями, прогуливая школу, приходил поглазеть на женщин – обитательниц «Птичника».

Первые же воспоминания Густада об этом районе были связаны с амбулаторией доктора Пеймастера, с периодическими визитами в нее с отцом на прививки против оспы, холеры, дифтерии, тифа и столбняка. Насчет последнего отец был особенно бдителен, поскольку Густад проводил очень много времени в мебельной мастерской с дедом: один ржавый гвоздь, говорил отец, может стать причиной того сардонического «столбнячного оскала», который принесет горе всей семье. Чтобы попасть в амбулаторию, они должны были пройти мимо борделя, и Густада интриговали маячившие в его окнах женщины, развалившиеся в ленивых позах. Однажды он спросил у отца, почему они полураздеты. И отец ответил, что это не женщины, а мужчины, играющие в некую игру – вроде тех, которых они видели по пятницам на улицах хлопающими в ладоши, танцующими и просящими милостыню. Но Густад знал, что эти, в «Птичнике», не были хиджрами[187], он знал, что папа обманывает.

Потом течение лет вынесло Густада на подростковый берег, когда все вокруг кажется более увлекательным, чем уроки. Бывало, они с другом стояли возле женской школы и наблюдали, как девочки играют на лужайке в крикет или совершают бесцельные долгие прогулки. Но их любимым занятием было слоняться возле «Птичника» и слушать байки Пирбхоя про мощь и славу палунг-тоде. Однажды они решили встать в очередь и попробовать эту смесь. Дрожа от нервного возбуждения, как перед главным экзаменом, со своими пятнадцатилетними головами, кружащимися от ожидания необузданных эмоций, они изо всех сил старались выглядеть опытными и невозмутимыми. Когда подошла их очередь, Пирбхой со смехом отверг их притязания и вместо этого приготовил для них паан, прочищающий мальчишкам мозги от нечистых мыслей и помогающий сосредоточиться на учебе.

Теперь, когда подростковый берег остался далеко позади, Густад почти забыл фантастические истории Пирбхоя. Но каждый визит к доктору Пеймастеру, который приводил его в памятные места, сквозь годы воскрешал в памяти сплетавшиеся вместе болезни и запретные удовольствия. Пока он вел за руку свое больное дитя в амбулаторию, поток, несший его от одного воспоминания к другому, внушал ему глубокое отвращение.

Четвертым заведением в окру́ге, которое никогда