— Удачи вам, — прощается он.

Чуть позже раздается телефонный звонок: это Стюарт.

— Как ты, дорогая? Я вернусь сегодня рано, я тебя люблю, слышишь? Я люблю тебя, прости, я перед тобой виноват. Я заглажу свою вину, вот увидишь. До встречи, мне надо бежать.

Я осторожно ставлю цветы в вазу, а вазу — на обеденный стол, потом тихонько переношу свои вещи в спальню для гостей.

А вчера ночью, около полуночи, Стюарт сломал замок на двери моей новой спальни. По-моему, он сделал это просто ради бахвальства, потому что дальше ничего не последовало: постоял на пороге — в одних трусах, — посмотрел оторопело, потом злое выражение схлынуло с лица, он прикрыл дверь и пошел на кухню: я услышала, как он достает лед из морозилки.

Сегодня, когда он позвонил, я была еще в постели, он стал мне говорить про свою мать, что он попросил ее переехать к нам на несколько дней. Я слушаю его молча, представляю, как это будет, и, не дослушав, кладу трубку. Спустя какое-то время сама звоню ему на работу. Наконец, он подходит, и я говорю:

— Стюарт, все не важно. Пойми, все бессмысленно.

— Я люблю тебя, — повторяет он.

Он снова что-то говорит мне, я слушаю, киваю — меня клонит в сон. И вдруг я, очнувшись, замечаю:

— Господи, Стюарт, она же была совсем ребенок.

Меня стригли. Я сидел в кресле, а у стены напротив сидели в очереди еще трое мужчин. Двоих я никогда раньше не видел. А лицо третьего казалось мне знакомым, вот только где мы встречались, я никак не мог вспомнить. Пока парикмахер трудился над моей прической, я все посматривал на того мужчину. Здоровый такой мужик, с короткими волнистыми волосами, сидел и перекатывал во рту зубочистку. А потом я вдруг вспомнил, где его видел: в вестибюле банка, он был в фуражке и в форме, и глаза такие маленькие и внимательные.

Один из двух других был человек пожилой, но его седая шевелюра была все еще пышная и курчавая. Он курил. У третьего, хотя стариком его никак не назовешь, макушка почти совсем облысела, зато по бокам волосы свисали на уши. На нем были рабочие ботинки, а штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер, положив мне на голову руку, наклонил ее, чтобы удобнее было стричь. А потом спросил у того банковского охранника:

— Ну как, Чарльз, подстрелил ты своего оленя?

Мне нравился этот парикмахер. Мы были с ним не так близко знакомы, чтобы обращаться друг к другу по имени. Но он узнавал меня, когда я приходил стричься. Он знал, что я люблю порыбачить. Вот мы и разговаривали с ним про рыбалку. Не думаю, чтобы он увлекался охотой. Но мог поддержать любой разговор. В этом смысле парикмахер он был просто замечательный.

— Да там такая история вышла, Билл. Просто черт знает что, — сказал охранник. Он вынул изо рта зубочистку и положил ее в пепельницу. Покачал головой. — И подстрелил, и не подстрелил. Так что ответ на твой вопрос — и да, и нет.

Голос его мне не понравился. У охранников голос не такой. Совсем не такой у охранника должен быть голос.

Двое других подняли головы. Старик все это время листал журнал и курил, а второй держал в руках газету. Теперь они все это отложили и стали слушать охранника.

— Ну-ка, ну-ка, Чарльз, — сказал парикмахер. — Давай, рассказывай.

Он наклонил мою голову в другую сторону и снова защелкал ножницами.

— Пошли мы на Зыбкий гребень. Старик мой, я и малец. Лощины там такие… Ну, папаша стал в одной, у выхода, а мы с мальцом в другой, тоже у выхода. Сынок с перепоя, черт его дери. С похмелья вылакал за день всю воду, свою и мою. Вышли мы с рассветом и сидели чуть не до самого вечера. Но расчет у нас был. Мы надеялись, что те охотники, что внизу, выгонят оленя на нас. Спрятались за бревном, сидим, ждем, смотрим в лощину. Тут слышим: в долине стрелять начали…

— Там сады, — сказал человек с газетой. Ему не сиделось спокойно, он то и дело закидывал ногу на ногу, посидит так, покачает ботинком, а потом опять ногу на ногу — но другая уже сверху. — Эти олени постоянно там околачиваются.

— Точно, — сказал охранник. — Забираются, твари, по ночам в сад, и жрут зеленые яблоки. Ну, услышали мы стрельбу, сидим себе, ждем, и тут меньше чем в сотне футов выходит из подлеска здоровенный такой матерый самец. Малец, естественно, тоже его увидел, ну и сдуру начинает палить. Идиот. Оленю хоть бы хны. Промазал парень вчистую. Правда и бык наш не сразу понял, с какой стороны палят. И куда, значит, ему теперь срываться. Тогда стреляю я. Но суета кругом такая, что я его глушу, и только.

— То есть оглушил что ли? — переспросил парикмахер.

— Ну, оглушил, — подтвердил охранник. — В брюхо попал. То есть вроде как оглушил. Он голову нагнул и затрясся. Всем телом. Малец все палит. А у меня такое ощущение, будто я опять в Корее. Я еще раз выстрелил — и промазал. Ну, а бык наш подался обратно в подлесок. Но сил-то у него, сами понимаете, нет уже никаких. Сынуля все свои патроны выпустил ни за хрен собачий. Но я-то попал разок. Прямо в брюхо ему вогнал. Ну и оглушил его, понятное дело.

— И чего дальше? — спросил тот, который с газетой. Газету он свернул в трубочку и постукивал ей по колену. — Чего потом? Наверное, по следу за ним пошли. Они же перед тем, как сдохнуть, забираются черт-те куда.

— Нашли его, по следу? — спросил старик, хотя о чем тут вообще спрашивать?

— Ну да. Мы с мальцом пошли по следу. Правда, от сосунка этого, толку не было. Отстает все время, блевать затеял. Олух. — Охранник вспомнил, как все было, и усмехнулся. — Только и может, что пиво лакать и бегать всю ночь, зато потом столько звону — вот, что он, мол, на оленя ходил. Ну, теперь-то будет знать. Ну, короче, идем мы по следу. И след что надо. Кровища на земле, на листьях. Кругом кровища. Никогда не видел, чтобы в олене столько крови было. Понять не могу, как этот зараза еще ноги передвигал.

— Они иногда так и уходят, — сказал тот, что с газетой. — Забираются черт-те куда — там и дохнут.

— Я отругал своего засранца за такую стрельбу, он в ответ окрысился, тогда я навесил ему от души. Вот сюда, — охранник ткнул себе в голову позади виска и ухмыльнулся. — Надавал ему по ушам, засранцу такому, черт бы его побрал. Молодой еще. Это ему только на пользу. В общем, темно уже стало, следа не видно, да и куда с этим недомерком, если его через каждые два шага блевать тянет.

— Ну, теперь этот олень точно койотам достанется, — сказал тот, что с газетой. — Койотам, воронам и стервятникам.

Он опять развернул газету, разгладил ее и отложил в сторону. Снова положил ногу на ногу. Оглядел всех и покачал головой.

Старик сидел, развернувшись к окну, и смотрел на улицу. Потом прикурил сигарету.

— Получается, что так, — сказал охранник. — Жалко, конечно. Здоровый такой, матерый сукин сын. Так что, отвечая на твой вопрос, Билл, — я и подстрелил оленя, и нет. Но оленина у нас все-таки была. Оказывается, папаша в это время добыл молодого бычка. И даже припер его в лагерь, подвесил, освежевал по-шустрому, горловину, печень там, сердце, почки, всё завернул в вощанку и прибрал в схрон. Молодой такой оленёк. Но старикан был доволен.