— Накалякала, намалякала… и сидит на шкафу, — ворчит Ёлка.

— Да, я не думаю, — говорю, — потому что мне это безразлично.

— А есть по крайней мере два повода, — говорит Мамочка очень серьёзно, — чтобы тебе это было не безразлично. Во-первых, у тебя сейчас на всю жизнь вырабатывается почерк, — объясняет Мама, — а хороший почерк нужен, чтобы люди понимали то, что ты написала. Это важно! Во-вторых, ты говоришь, что любишь Марию Григорьевну, так зачем же ты так её расстраиваешь?

— Ладно, — говорю, — постараюсь!

— Вот и хорошо! — говорит Мама.

Ёлка пожимает плечами, что значит: «не верю я в твои старания!» Сажусь за стол, смотрю в книжку по русскому, пишу, стараюсь — получается чисто и красиво. Проверяю — вот чёрт, какая я рассеянная, одну букву пропустила! Вставила, пошла показать Ёлке. Она говорит:

— Вот… хорошо написала, но получишь четвёрку из-за этой буквы.

— Ладно, — говорю, — мне главное, чтобы она не расстраивалась… И чтобы Мама не расстраивалась.

Через день получаю свою тетрадку с домашними заданиями по русскому. Ещё не открыла и думаю: вдруг Мария Григорьевна мне пятёрку поставила? Открываю — четыре. Ладно, думаю, главное, что не единица. Дома показала Маме — она смеётся.

— Ну вот, — говорит, — четвёрка лучше единицы?

— Да, — говорю и бегу на кухню, я просила Бабушку фарш для котлет без меня не делать. Бегу мимо детской, там Анночка книжку смотрит. Я ей говорю:

— Сейчас фарш будем с Бабушкой делать, а потом мы с тобой покачаемся на трапеции. До вечера было много интересных дел, вечером вспомнила, что надо сделать письменные уроки — арифметику и русский, села и быстро сделала.

Через день в школе звонок прозвенел. Мария Григорьевна раздала нам тетрадки с домашними заданиями, я открыла тетрадь по русскому… и ничего не понимаю! Полстраницы домашнее задание, а полстраницы — огромный, жирный НОЛЬ. Я думаю: что это такое? Такой отметки нету! Но ведь у меня в тетрадке он стоит! Значит, мне поставили ноль! Я собрала портфель, оделась в раздевалке, вышла на улицу. Иду и думаю: никогда не слышала про такую отметку, но ясно, что ноль хуже единицы и после ноля уже больше ничего нет. Надо сейчас что-то придумать, как Маме про это рассказать. Нельзя же так прийти и сказать: «Знаешь, Мамочка, я ноль получила!» Звоню, дверь открывает Мама, я вхожу, стою у дверей, смотрю на неё, она тоже смотрит на меня и спрашивает:

— Нинушенька, что у тебя?

Я тогда говорю серьёзно и медленно:

— Я получила Отметку!

— Тройку? — спрашивает Мама. Я мотаю головой.

— Двойку! — Мама радуется, что угадала. Я мотаю головой.

— Единицу! — смеётся Мамочка. Я опять мотаю головой.

— Так какую же отметку ты получила? — И Мамочка разводит руками.

— Ноль, — говорю и смотрю на Мамочку.

— Что-о? — переспрашивает Мамочка, и у неё очень странное лицо.

— Ноль! — повторяю я очень серьёзно. Тут происходит что-то совсем непонятное. Мамочка вдруг наклоняется, закрывает лицо руками, совсем как Бабушка, пятится, пятится в столовую, садится на стул у стола и всхлипывает. Плачет, думаю, ужас какой!

— Мама, Мамочка! — зову ее. Она поднимает голову, убирает руки от лица вместе с очками, и я вижу — хохочет, но так хохочет, что и дышать, по-моему, не может. Я удивляюсь и немножко обижаюсь — человек очень серьёзную отметку получил, а тут смеются!

Но, с другой стороны, хорошо, что она не плачет!

Как хорошо, что закончилась эта ужасная книжка! Я первый раз в жизни радуюсь, что Бабушка закончила чтение. Мы все говорим ей большое спасибо, Анночка обнимает её, Бабушка улыбается, кивает головой, встаёт и уходит на кухню.

— Тебе понравилось? — спрашиваю Анку. Она думает, потом говорит:

— Я всё время боялась.

— Ты всегда боишься! — пожимает плечами Ёлка и делает узкие глаза.

— А тебе что, понравилось? — возмущаюсь я.

— Ну, знаешь! — Ёлка делает свою кривую голову. — Это всё-таки Диккенс, он прекрасный писатель!

— Мне он совсем не прекрасный, а ужасный, и книжка ужасная, — говорю.

— А чем она «ужасная»? — И она улыбается так, что очень хочется стукнуть её как следует.

— Тем, — говорю, — что всё время то волнуешься, то боишься, думаешь, вот опять его схватят и украдут, девушку эту… убили… так ужасно, и этот негодяй со своей собакой…

— Кончилось ведь всё хорошо?! — И Ёлка пожимает плечами.

— Ну и что, — кричу я, — это было совсем недолго, а все дни, что Бабушка читала, я всё время волновалась… и боялась, что с ним опять что-нибудь случится и что ему больше не будут верить, а он не виноват!

— Это просто трусость, — машет рукой Ёлка.

— Что?! — Я ужасно рассердилась, но не знаю сразу, как ответить.

— У Ниночки нет трусости, — говорит Анночка вдруг очень решительно. С Ёлкой надо спорить осторожно, потому что, если не очень хорошо обо всём подумаешь и скажешь немножко неправильное слово, она сразу его заметит и будет только о нём говорить, пока ты ей не скажешь что-то совсем правильное. И сейчас я не могу ей ответить, хотя сама знаю: это не трусость, а другое, но как объяснить это, я не знаю.

Приходит Мама, смотрит на нас, улыбается и говорит:

— Спорите?!

— Ей, видите ли, Диккенс не нравится! — И Ёлка показывает на меня пальцем.

— Что, Нинуша, — спрашивает Мамочка, — тебе «Оливер Твист» не понравился?

— Совсем не понравился, — говорю.

— А Киплинг тебе понравился? — спрашивает Мамочка.

— Очень, — радуюсь я, — особенно «Рики-Тики-Тави» и «Маугли»! Ещё, — говорю, — мне очень понравился Вашингтон Ирвинг и «Барышня-крестьянка».

Мамочка берёт в руки книжку, смотрит на обложку, улыбается.

— Моя книжка, — говорит, — с детства её помню!

Я вдруг думаю про неприятное и сразу спрашиваю:

— Мамочка, а тебе Диккенс нравится?

— Да, — говорит Мамочка, — это мой любимый писатель!

Так я почему-то и чувствовала, и мне это неприятно и грустно, потому что мне всегда хочется любить то, что любит Мамочка.

— Как жалко, — говорю, — а мне он… не нравится.

— Ничего, — говорит Мама, — а через несколько лет он может тебе понравиться.

— Он мне никогда не понравится, — говорю я.

— Этого ты, Нинушенька, сейчас знать не можешь. — Мамочка говорит очень серьёзно. — Потому что в жизни время ведь идёт вперёд, и многое меняется. Знаешь что, — предлагает она, — давай мы с тобой поговорим о Диккенсе лет через… двадцать, я уверена, что ты его полюбишь!