— Это точно что‑то случилось. Може, их уже и в живых нет.

Писание писем было одним из самых важных занятий бабушкиной жизни. Дело в том, что трое родных братьев деда Бориса остались живы–здоровы, после войны жили в разных городах Советского Союза, и бабушка Софья много лет с ними переписывалась. Один из них, дедушка Миша, жил в Чернигове с женой и двумя дочерьми, старыми девами, которых наша мама и тётя Инна, много лет безуспешно пытались пристроить замуж, организовывали им знакомство по переписке и все такое. В результате младшая, Нина, вышла‑таки замуж, но без их участия, сама по себе, а старшая, Лиза, так и осталась. Другой брат её мужа – дедушка Юра, имевший нормальную дочь Люду и душевнобольного сына Гришу, проживал в Томске. А самый младший её деверь (он же двоюродный брат), дедушка Илья, отставной полковник, тоже отец двоих детей – дочери Люды и сына Лёни осел во Львове.

Во все эти города бабушка исправно писала, пока глаза её хорошо видели. Позже писать письма она просила меня. Я вырывала из школьной тетрадки двойной лист, садилась к столу, и она начинала мне диктовать:

— Здравствуйте наши дорогие все–все! Во первых строках своего письма сообщаю, что мы все живы–здоровы, чего и вам всем желаем!

Я этот «зачин» знала наизусть и строчила, не дожидаясь диктовки. «Во вторых строках» надо было написать: «письмо ваше мы получили, за что большое спасибо». Далее следовал бабушкин как бы отклик на прочитанное. Если кто‑то умер, бабушка выражала сочувствие, если кто‑то женился, вышел замуж или родил ребёнка, бабушка поздравляла и желала «крепкого здоровья, счастья и долгих лет жизни». Затем коротко сообщались новости из жизни нашей семьи, передавались приветы от мамы и пожелания «усего самого наилучшего». Заканчивала диктовку бабушка тоже всегда одинаково: «Целуем крепко–крепко – все».

Когда письмо было продиктовано, я читала ей его вслух. Бабушка внимательно слушала, одобрительно кивала головой, потом аккуратно складывала листок и сама запечатывала конверт. Последним ритуальным действием было такое: бабушка клала конверт на стул, садилась на него и долго на нём сидела, полагая, что так оно лучше заклеится.

Много лет бабушка Софья была хранительницей родственных связей. Когда её не стало, переписка с роднёй сразу же оборвалась и никогда уже не возобновлялась. Маме было не до этого, а нам – тем более. Где теперь все эти двоюродные тёти и троюродные братья – один Бог знает.

Пока бабушка была жива и здорова, под её неусыпным контролем находилось все происходящее не только в нашей семье и в семьях родственников, но также у соседей, во дворе и вокруг. Переделав все домашние дела, она выходила во двор, садилась на лавочку под верандой и зорко наблюдала, кто куда пошёл, кто откуда пришёл, кто что принёс и так далее. Вечером обстоятельно докладывала родителям обо всех важных событиях прошедшего дня. Папа называл её за это «комендантом».

С мамой у бабушки были сложные отношения. Она была не властна над ней, но упорно продолжала хотя бы на словах ею командовать, во все вмешиваться и уж во всяком случае все комментировать, то есть – сотрясать воздух, мама все пропускала мимо ушей.

— Подожди, вырастут твои дочечки, они тебе ещё не то покажут! –грозила бабушка.

Потом похожие слова мы слышали от нашей мамы:

— Вот подождите, повырастают ваши дети, тогда узнаете!

И почти то же самое говорю я теперь своему взрослому сыну.

— Вот будут у тебя свои детки, тогда ты поймёшь!

До сих пор сердце моё сжимается от жалости и стыда, когда я подумаю, как доживала свою жизнь наша бабушка Софья. Ей было 70 лет, и она уже не могла ходить, только лежала или сидела в жёстком деревянном кресле, специально сделанном для неё папой. В кресле было вырезано круглое отверстие, под которое ставили ведро. Получалось, что бабушка сидела на самодельном подобии унитаза. Так решена была самая неприятная проблема ухода за ней. Кресло и кровать, на которую её надо было перетаскивать на руках, стояли на веранде. Папа сам её утеплил, обложив кирпичом, оббив войлоком, застеклив и законопатив окна. Настоящего отопления там, однако, не было. Всю ночь и весь день рядом с бабушкиным креслом и кроватью включены были два калорифера, так что было даже жарко.

Сидя на своей веранде, бабушка иногда заглядывала оттуда в окно кухни, ласково улыбалась и стучала по стеклу пальцем. Кормил её тот, кто был в это время дома. Но ела она уже совсем мало, только просила иногда «горачево чаю». Больше всех досталось ухаживать за бабушкой, вытаскивать из‑под неё пелёнки, стирать, перестилать чистое, перетаскивать её с кровати на кресло и обратно – вовсе не мне, её любимой первой «унучечке», а нашей третьей сестре Аллочке, которой было тогда лет 14–15. Я в то время училась в Москве, Нелля вышла замуж, Женечка была ещё слишком мала, а мама, как всегда, работала. Впрочем, хватило, конечно, и маме. Самое трудное – купать, переодевать – это могла делать только она.

Умерла бабушка Софья зимой 1974 года, в мамин день рождения.

23 февраля, папа встал первым, вышел на веранду и заглянул, как там бабушка. Вернулся в комнату и сказал:

— Слушай, кажется, мать того, готова…

Как‑то грубо у него получилось, маму это покоробило, но она ничего не сказала, только глянула испуганно и пошла посмотреть на ватных ногах. Бабушка лежала на боку, лицом к окну. Мама дотронулась до её руки, рука была уже холодная…

В библиотеку на Моховой, где я с раннего утра занималась (готовилась к госам), днём пришла девочка из нашего общежития и сказала:

— Там на вахте тебе телеграмма лежит, только ты не волнуйся.

— А что случилось?

— У тебя бабушка умерла.

Я заплакала и пошла из библиотеки. Пошла я на почту, К-9, звонить в Краснодар. Дома у нас телефона не было, и я стала звонить на мамину парфюмерную фабрику. Там взяли трубку и сказали, что Раисы Борисовны нет, она сегодня мать хоронит.

— Во сколько? – спросила я, понимая, что, во сколько бы ни было, я уже всё равно не успеваю.

— Да уже поехали. А ты не Света?

— Да.

— Так мама сказала, чтобы ты не приезжала. Потом приедешь.

Было 24–е число. Телеграмма сутки пролежала на вахте.

Я полетела домой только на 9 дней, но маленький холмик на краю кладбища, укрытый тремя скромными венками – от нас, от тёти Инны и от соседей – не произвёл на меня никакого впечатления. Представить, что там, под этим холмиком, лежит моя бабушка Соня, никак не получалось. Ни тогда, ни когда‑нибудь потом. Просто она была, и её не стало.

А бабушка Дарья умерла летом 1984 года, почти 90 лет от роду. Умерла тихо, ночью, как и бабушка Софья, которую она пережила на целых десять лет. Только та года два перед смертью уже не вставала, а эта шаркала по кооперативной квартире до последнего дня. Никто особо не плакал о ней, даже родная дочь, не говоря уже о внуках, все будто давно ждали, когда это случится, и испытали какое‑то облегчение. К концу своих дней бабушка Даша стала такой маленькой, так согнулась и высохла, что почти сравнялась ростом со своей восьмилетней правнучкой. Мёртвая, она лежала на белой кровати в белой кофточке и белом платочке, укрытая до пояса белой простынкой. На беглый взгляд могло показаться, что просто тряпочки какие‑то белые лежат, так иссохла, избыла её телесная оболочка. И гроб ей понадобился совсем маленький, почти детский.