Один только папа пролил над ней немного слез. Думаю, он любил её.

Папа пережил свою мать, бабушку Дарью, всего на семь лет.

Выйдя на пенсию, он брал в погожий день лопатку, веничек и ехал велосипедом на Славянскую, там у нас кладбище, потом звонил и докладывал:

— Доча, я ж сегодня на кладбище был. Ну, значит, всех объехал потихоньку, у матери у своей был, подравнял там могилку, земли подсыпал, потом, значит, у Жорика, правда, еле нашёл, позарастало так… Потом до вашей бабки заехал, тоже поубирал там все. Надо б ей оградку покрасить, но это я уже в другой раз как поеду, захвачу серебрянки и покрашу…

Сами мы редко выбирались в те годы на кладбище, а мама так и вовсе не ездила, очень она не любила там бывать, даже у своей матери, «нашей бабки». Не любила и все. Пугало её, что ли, кладбище, а папа чувствовал себя там спокойно, по–хозяйски — где покрасить, где бурьян вырвать, где подравнять, вроде за этим и ездил.

Знала бы бабушка Софья, кто будет ухаживать за её могилкой!

Я не видела бабушкиной смерти и не была на её похоронах, оттого она мне как‑то легко вспоминается, не то что папа и мама, которые умирали у меня на глазах, а мама – даже у меня на руках. С тех пор я только это и вижу.

Тётя Инна умерла через год после нашей мамы. Весь этот год, до самой своей смерти, переживала она, что не смогла приехать на похороны единственной, горячо любимой сестры, с которой всю жизнь они крепко держались друг дружки. Из Полтавы, где она (похоронив незадолго до этого мужа), жила в последние годы, зимой 1994 года уже не ходили в Краснодар поезда и не летали самолёты. Другое государство.

Сейчас, когда я пишу эти строки, из всех жива только тётя Мира. Она стала такая же маленькая и сгорбленная, как была баба Даша. Внуки шутят, что её «пора заносить в Красную книгу».

— Имейте в виду, — сказала я мужу и сыну задолго до праздника, — этот Новый год я хочу встретить со своей семьёй!

— А кого, собственно, ты имеешь в виду? – уточняет муж. – Если нас с Алёшкой, то мы вот они, и тоже хотим встретить Новый год с тобой.

— Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду, — говорю я.

— Хорошо. Я не против твоих сестёр, только надо подумать, как все это будет.

— А что тут думать?

— Где всех разместить.

— Да, мам, это как‑то… Я ведь уже ребят пригласил. Ты сама их пригласила. Где мы там все поместимся?

— В доме? О чём вы говорите!

— Нет, давай посчитаем, сколько всего получается народу.

— Давай посчитаем. Тётя Нелля – четверо, тётя Алла – четверо, тётя Женя – трое, это сколько получается, одиннадцать, да? И нас, если твои друзья приедут, — пятеро. Одиннадцать да пять… шестнадцать, что ли? Ой…

— Вот тебе и ой.

— Надо было побольше дом строить! Что это за дом – три спальни?

— Кто‑то не хотел и такого, — говорит муж.

— Да, я не хотела, потому что я не привыкла, я всю жизнь прожила в маленьких советских квартирах, я этих ваших усадеб не понимаю и не…

— Всё ты прекрасно понимаешь. Сестёр для чего собираешь? Похвастаться?

— Если хочешь знать, сколько этот дом строился, столько я мечтала, что наступит день, когда я их всех смогу собрать под одной крышей и мы проведём вместе хотя бы несколько дней. Как в детстве.

— Да… — говорит сын. – Жениться, видимо, лучше на сироте.

— Причём круглой, — добавляет муж.

— Бессовестные вы оба, — обижаюсь я и ухожу в другую комнату.

— Делай, как хочешь, — говорит мне вдогонку муж. – Только Алёшка прав, надо тогда хоть прикинуть заранее, как всех разместить.

— Знаете, что? — говорю я, возвращаясь. – Когда мы были маленькие и жили с родителями на старой квартире, у нас там была комната, считалась залом, 14 метров. Так в ней за столом помещалось 20 человек. 20! И ничего.

— Ага. Как селёдки.

— А спать, если приезжали родственники, ложились даже на полу, покотом, как бабушка говорила. И ничего. А тут целый дом. Поместимся. Главное же не в этом.

— Главное в том, мамочка, что это будет не Новый год, а сумасшедший дом! Я тогда вообще не поеду, я лучше с ребятами где‑нибудь.

— Здрасьте! Сынок, да ты что? Я же хочу с тобой этот Новый год встретить! Это ж все‑таки не обычный год, а Двухтысячный! И я хочу, чтобы все были, все мои родные, а ты ж мой самый родной!

— Вижу я, кто у тебя самый родной.

— Я вообще молчу, — говорит муж.

Господи, ну, как им объяснить, чтобы они не обижались и поняли? Вовсе мне не хочется портить кому‑то праздник, но и отступать от своего, давно задуманного я тоже не хочу. Тем более девчонкам уже пообещала …

— Мам, я придумал, как надо сделать! Давай мы Новый год встретим своей как бы маленькой семьёй, а на Старый новый год ты пригласишь свою как бы большую семью. Я как раз уже уеду.

— А что, — подхватывает муж, — это мысль. Надо, конечно, девчонок свозить дом показать, но на Старый новый год это даже лучше будет, поедете одни, без нас и отдохнёте сколько хотите.

Первая моя реакция, конечно, — возразить, начать объяснять все сначала, но… вдруг я понимаю, что они, пожалуй, правы, так будет лучше для всех, и для меня тоже, по крайней мере, не придётся разрываться между своей семьёй и сёстрами с их ещё более многочисленными семействами.

2000–й год я встречаю в новом, недавно построенном доме на берегу моря вместе с мужем, сыном и свекровью Ольгой Ивановной. В последний момент к нам присоединяется моя незамужняя подруга Зина. Странная у нас получается компания.

Ну, ничего, думаю я про себя, зато на Старый новый год…

Все оставшееся до 13–го января время я живу в заботах и приготовлениях, без конца прокручивая в голове одно и тоже: где я кого положу, что постелю, чем буду угощать и как развлекать. Мне хочется, чтобы всем, в первую очередь сёстрам, было у меня хорошо.

Жаль только, что нельзя привезти в этот дом маму с папой. Вот бы кто порадовался, вот кому было бы здесь хорошо! Постелила бы я им в верхней, просторной и светлой спальне, где полукруглое окно во всю стену, где высокая и широкая кровать (они на такой никогда в жизни не спали). Утром спустились бы они по красивой лестнице вниз, а там, в большой столовой, за круглым столом уже накрыт для них завтрак – лёгкий и вкусный, с фруктами, мягкими булочками, кофе и сливками. Позавтракали бы они, и провела бы я их на открытую галерею, что опоясывает весь фасад дома на уровне второго этажа, и там усадила бы в плетёные кресла, и сидели бы они на воздухе, папа курил бы, а мама любовалась морем. А если б захотели они прогуляться по двору – пожалуйста, места много, гуляйте, а хотите – какую‑нибудь нетрудную работу сделайте, вы ведь не можете без дела сидеть. Хочешь, папа, можешь вот эти пальмочки полить, видишь, их недавно посадили, и нужно всё время поливать, чтобы принялись. Потом они бы ещё долго ходили по дому, всё внимательно оглядывая и радуясь тому, что сделано основательно и красиво, и спрашивали бы: «А что это, доченька, у вас везде свет горит, надо экономить, и так светло, видно». «А воду у вас не отключают? А, свой котёл, ну да, ну да! Это очень хорошо, удобно!». Потом мы бы долго, не торопясь, обедали и про всё разговаривали, и мама бросалась бы к раковине – мыть посуду, а я сказала бы ей: «Ну что ты, мама, зачем, у нас для этого посудомоечная машина есть». И мама с папой удивлялись бы и шли смотреть, как эта машина действует, и папа обязательно спросил бы: «А фужеры не побьются, доча?». А вечером мы зажгли бы камин, уселись в мягкие кресла, смотрели бы телевизор и поглядывали на огонь. И папа снова беспокоился бы, не надо ли подбросить поленца, а мама говорила бы ему: «Женя! Не трогай тут ничего, а то ещё, не дай бог, сломаешь!». А я бы сказала: «Да пусть, пусть подбросит! Помнишь, папа, как на старой квартире ты печку дровами топил?». А они бы засмеялись и замахали руками: «Что ты! Разве сравнить!». И было бы нам хорошо–хорошо. Так хорошо, как никогда в жизни не было.