— Молчал бы ты, ботало, — беззлобно одернул приятеля Филимон Веревкин. — Какой из тебя землепашец? Хлебом не корми — дай побродяжить.

— А ты ему рот не затыкай! — встал горой за Еремея Семен Косых. — Землепашец, не землепашец — истину говорит Ерёма!

Так уж устроен русский человек: гнут его в три погибели — терпит до последнего, молчит, но стоит чуть ослабить нажим — сразу появляются мелкие обиды, которые затмевают все добрые дела, сделанные для него. Вот и теперь не только отобранных детей, с которыми еще вчера не знали что делать, припомнили новокорявинцы власти, но и налоги, армейский призыв, невозможность продать плоды своего труда иначе как государственным заготконторам и местным предпринимателям. Все это ни в какое сравнение не шло с тем, что пришлось пережить до революции и при большевиках, но память людская коротка… Медленно закипающему котлу со взрывоопасной смесью не хватало только спички, чтобы воспламениться.

И спичка эта была поднесена.

— Граждане Новой России! — срывающимся юношеским тенорком выкрикнул какой-то парнишка, вскарабкавшийся на церковный забор. — Я обращаюсь к вам…

— Кем будешь-то, мил человек? — перебило его сразу несколько голосов. — Кто таков?

— Да я его знаю! — крикнул кто-то из задних рядов. — Сынок это инженера городского, гимназёр…

Толпа взорвалась многоголосицей мнений, среди которых выделалось два прямо противоположных: «Спустить сопляку штаны, да вожжами!» и «Дай послушать грамотного человека, пока в морду не заработал!». Но как бы то ни было, голос паренька, говорившего гладко и верно, мало-помалу перекрывал шум толпы и звенел над ней, как набат.

Когда соратники Пети прибыли на место стихийного митинга, их предводитель уже полностью владел ситуацией…

* * *

— Плохо дело, — Сергей Львович оторвался от полевого бинокля и передал прибор генерал-губернатору. — Похоже, что без кровопролития не обойдется.

— Не говорите ерунды, — возразил Владимир Леонидович, глядя на приближающуюся толпу, пока еще, отсюда, с большого расстояния, совсем не страшную. — Я считаю, что смогу убедить этих запутавшихся людей разойтись по домам. Да, — повысил он голос, хотя никто с ним не думал спорить. — Не бунтовщиков, а именно запутавшихся заблуждающихся людей.

Он вернул бинокль и обратился к стоящему рядом священнику:

— Вы мне поможете, отец Иннокентий?

Тот промолчал, неотрывно глядя вдаль.

Перед «Кремлем» была построена половина гарнизона Новой России — пехотный батальон с полной выкладкой. Фельдфебели сновали среди шеренг угрюмых солдат, раздавая патронные пачки. Манской хотел вывести на площадь и артиллерию — армия располагала двумя батареями трехдюймовок, но генерал-губернатор категорически запретил это, с огромным трудом согласившись лишь на размещение на верхнем этаже здания двух пулеметных расчетов. Зато все три броневика, изредка ворочая башенками, перегораживали улицы, ведущие к складам, больнице и прочим важным объектам, охраняемым другой половиной гарнизона и казачьими сотнями. Как надеялся Еланцев, демонстрация силы должна была подействовать на горячие головы почище ушата ледяной воды.

«Пошумят и разойдутся, — уговаривал себя Владимир Леонидович, из головы которого все не шел покрытый шрамами бессмертный мальчик. — Мужики в массе своей незлобливы и отходчивы. Мы постараемся все объяснить…»

И сам не знал, как объяснить малообразованным людям то, что казалось неподвластным не только его рациональному уму военного, но и гибкому интеллекту ученых людей, презирающих всякую мистику и небывальщину. Атавистический, вынесенный из пещерных времен страх перед неведомым мог легко оказаться сильнее уважения к власти и благодарности.

— Как хотите, Владимир Леонидович, — ротмистр Манской тщательно, на все пуговицы, застегнул парадный мундир, принесенный ему из дома денщиком взамен порванного, поправил одинокий солдатский «георгий» и выровнял строго по линии симметрии фуражку. — А я спущусь к солдатам. Поручики молодые, могут запаниковать раньше времени, а это, господа, крайне нежелательно.

Еланцев понял, что этот человек ни перед чем не остановится — слишком памятен ему, бывшему корнету-рубаке, позор Гражданской и предшествующего Февраля. Если понадобится, то он умрет, но не нарушит данной когда-то присяги. Не этому осколку Империи — Великой России, единой и неделимой…

— Я с вами, Сергей Львович.

Офицеры и священник спустились на площадь, присоединившись к кучке чиновников и горожан, надеющихся уговорить бунтовщиков миром.

— Владимир Леонидович, — к генерал-губернатору подошел бледный в синеву инженер Спаковский. — Выслушайте меня, пожалуйста.

— Я слушаю вас.

— Там, среди бунтовщиков, — слова давались инженеру с трудом, но он переборол себя. — Мой сын, Петенька.

— Что он там делает? — повернулся к говорящему всем телом полковник.

— Он… — инженер замолчал. — Он… Он среди зачинщиков, Владимир Леонидович.

— Что-о?!!

— Он, и еще несколько молодых людей, — Спаковский был на грани обморока. — Понимаете, они создали какой-то подпольный кружок…

— Мы поговорим об этом после.

— Нет, сейчас! Я виноват, не досмотрел за сыном… Разрешите мне пойти к ним туда, поговорить… Мне и родителям других…

— Заговорщиков? — зло бросил генерал-губернатор. — Подстрекателей?

— Не говорите так, — пробасил, шагнув к собеседникам, купец Горохов. — Мальчишки просто заигрались. Мы, родители, пойдем к ним и…

— В угол поставите? Идите по домам, господа, и молитесь, чтобы у ваших ненаглядных чад хватило ума остановиться самим.

Потупившись, оба родителя отступили к гудевшей, как растревоженный улей, толпе товарищей по несчастью. Как много все они дали бы сейчас, чтобы все завершилось миром, как жалели, что сын аптекаря Лунца проговорился об их с дружками страшной «забаве» только сегодня…

Толпа бунтовщиков вылилась, как опара из квашни, на площадь перед «Кремлем» и замерла в нерешительности. Ее и ощетинившиеся штыками шеренги солдат разделяло от силы сто саженей. И уже отлично было видно, что многие крестьяне вооружены: кто дубьем, вилами или косами, а кто и вполне серьезно — огнестрельным оружием.

«Не обойдется без крови, — подумал Владимир Леонидович, одергивая мундир и собираясь выйти к толпе — что говорить он еще не знал, но надеялся, что сам его вид подействует на бунтовщиков умиротворяюще. — Спаси нас, Господи! Вразуми чад твоих неразумных…»

— Постойте, — мягко взял его за рукав отец Иннокентий. — Я пойду. Какими бы ни были они людьми — их рука вряд ли поднимется на священника.

И не слушая возражений, пошел вперед, так же мягко отстранив стоящего на его пути бледного от волнения молоденького поручика.

За годы, проведенные в Запределье, отец Иннокентий возмужал и раздобрел, приобрел столь не хватавшее ему в молодости благообразие, превратился в настоящего пастыря заблудших овечек божьих. Он шел не торопясь, ласково улыбаясь вооруженным людям, подол черной рясы мел пыль, и казалось, что отец Иннокентий не шагает, а плывет. Серебряный наперсный крест ярко сиял, и еще мгновение назад решительно настроенные мужики смущенно отводили глаза, словно отраженный им солнечный свет обладал физической мощью. Толпа, словно испуганный пес, поджавший хвост при виде хозяина, подалась назад, а самые нерешительные, плюнув на дружбу и подначки со стороны остальных, со всех ног пустились по домам, бросая нехитрое свое оружие — почти сплошь деревянное.