Лишь я один, горя, лежу во мгле,

Когда лучи от мира солнце прячет;

Для всех есть отдых, я ж томлюсь, — и плачет

Моя душа простерта на земле.

Впрочем, несмотря на столь обещающий поэтический дебют, главным для Микеланджело останутся изобразительные искусства, и здесь он тоже получил мощный импульс «в стенах» Платоновской Академии. Его ранний фриз «Битва кентавров» подсказан строками из Полициано (представляющими собой переложение Овидия), опирающимися на мифологический сюжет: по легенде, несколько кентавров так напились на свадьбе у царя Пиритоса, что попытались изнасиловать и выкрасть всех женщин. С юношеской пылкостью изображает Микеланджело извивающиеся, сплетенные в схватке тела. Это — художественный шедевр, созидая который автор явно находился под влиянием Гиберти с его бронзовыми дверями баптистерия, которые Микеланджело уподоблял вратам в рай. В рай! — работа же Микеланджело ассоциируется скорее с адом; ее, на вид хаотичная, а на самом деле глубоко продуманная композиция порождена скорее эротическими фантазиями воспаленного ума, нежели античным мифом. Контрастом ей может служить другая выдающаяся работа — барельеф, воплощающий классический покой и красоту. Это «Мадонна на лестнице», в которой явно видны следы влияния Донателло. Мадонна сидит у подножия круто уходящей вверх лестницы, кормя грудью вполне реалистически изображенного, хотя, пожалуй, физически чуть переразвитого младенца, а на заднем плане, на верхних ступенях, угадываются играющие дети. И все-таки прежде всего бросаются в глаза складки пышного платья Мадонны, с такой точностью и вместе с тем легкостью высечены они из мрамора, такая текучесть формы в них ощущается... Стало ясно, что на свет появился еще один первостепенный художественный талант, взращенный под сенью Медичи. Из дальнейшего будет видно, что Микеланджело сохранит тесные связи с этой семьей до самого конца жизни.

В конце XV века мир вступал в новую эру, и это не просто общее место, возникшее в позднейшие времена. Это остро ощущали молодые люди, спорившие о Платоне на площадях, и смутно — даже те, кому не хватало грамоты, но кто в немом восторге застывал перед новыми произведениями искусства. Соборный купол работы Брунеллески, бронзовые врата работы Гиберти, огромный дворец, который семья Питти медленно возводила на холме Олтрарно, красочные празднества, устраивавшиеся Лоренцо Великолепным, — к прошлому возврата нет. Флоренция на глазах становилась новым городом; и в то же время происходило и нечто иное. За жаждой развлечений, за новыми чудесами и новыми идеями чувствовалась какая-то смута, даже недовольство, особенно среди popolo minuto, ведь по окончании турниров и фестивалей людям приходилось брести назад, в свои трущобы.

Англия и Нидерланды начали производить свои сукна и, как результат, сокращали свой экспорт сырой шерсти, и производство шерстяных сукон во Флоренции резко пошло вниз. Как обычно, первой жертвой стали чомпи, и массовые увольнения самым прямым образом отражались на благополучии семей. Вот тогда-то и послышался глухой ропот, направленный против перемен в жизни Флоренции; все теперь было иначе, все прежние основы жизни подверглись эрозии. В эпицентре распространяющегося смятения и растерянности, которые мало-помалу охватывали все слои общества, возникла фигура, воплощающая собой саму твердость и уверенность. Это был священник по имени Джироламо Савонарола.

Он родился в Ферраре в 1452 году, когда и Леонардо да Винчи. Но это единственное, что их сближает, — во всем остальном они были противоположностью друг другу. Дед Савонаролы — известный врач при дворе герцога Феррары, а отец занимал незначительные должности там же. Рос Савонарола замкнутым, редко улыбающимся ребенком; учился он дома, у деда, который, как врач, считал, что потребление алкоголя в умеренных дозах способствует здоровью и долгожительству. К сожалению, его мысли насчет образования были не столь прогрессивны. Несмотря на близость Флоренции с ее ренессансными идеями, которые с неизбежностью доходили до феррарского двора, дед Савонаролы оставался, в общем, приверженцем старого средневекового подхода к образованию, точно так же, как и сами его взгляды на жизнь сложились под воздействием средневековой веры в Бога. Мрачный бледнолицый подросток с крючковатым носом внимательно вслушивался в филиппики деда, направленные против зла современного мира. Пребывание человека на земле, поучал он внука, есть лишь подготовка к будущей жизни, а бессмертие разрешается одним только вечным проклятием. В перерывах между этими уроками Савонарола, пощипывая струны, извлекал из своей лютни траурные мелодии и царапал на бумаге не менее скорбные вирши:

Весь мир вокруг погряз во зле,

Добру нет места на земле.

Ни проблеска, ни искры света,

И грех оставлен без ответа...

После смерти деда Савонарола продолжил образование в университете Феррары. Здесь он впервые столкнулся с гуманистическими идеями, которые изучал, но инстинктивно отвергал. В это время он увлекся некоей Лаодамией, незаконнорожденной дочерью одного из представителей видной флорентийской семьи Строцци, проживавшей в то время в изгнании в Ферраре. Девушка жила на противоположной стороне узкой улочки, и однажды, когда она высунулась зачем-то из окна, Савонарола, в свою очередь, перегнулся через подоконник и сделал ей предложение. Оно было с презрением отвергнуто: никто из Строцци, пусть даже в изгнании, и не подумает породниться с каким-то там Савонаролой.

С тех пор он начал выказывать стойкое отвращение к женщинам, всякого рода украшениям, аристократии и любым формам праздного времяпрепровождения. Параллельно ужесточалось его отношение к новым гуманистическим идеям — если раньше он их просто отвергал, то теперь ненавидел. В середине 1475 года, когда в семье отмечался День святого Георгия, он незаметно выскользнул из дома и пешком отправился за тридцать миль в Болонью, где вступил в доминиканский орден и стал монахом. Объясняя впоследствии отцу мотивы своего поведения, он писал: «Не могу более выносить тот смрад, что распространился по всей Италии... Поскольку инстинкты плоти противны разуму, мне должно прилагать все силы, дабы противостоять искушениям Сатаны».

В 1482 году, поменяв за семь лет несколько монастырей на севере Италии, Савонарола осел в Сан-Марко во Флоренции. Этот был тот самый монастырь, на перестройку которого Козимо де Медичи потратил такие бешеные деньги и в котором выделил себе особую келью для медитаций наедине с самим собой. В Сан-Марко Савонарола быстро завоевал среди монахов репутацию человека, отличающегося исключительным аскетизмом и чистотой помыслов; он спал на соломенном тюфяке, положенном на простую доску, и в отличие от других монахов всегда воздерживался от участия в церковных праздниках. Воскресные проповеди, которые он, по очереди с другими, читал в церкви Сан-Марко, оставляли прихожан равнодушными к речам этого уродливого низкорослого священника с удивительно чувственными губами. Ко всему прочему, говорил он невнятно, часто глотал слова. Вскоре, однако, стало ясно, что неуклюжесть речи порождена отнюдь не застенчивостью. Под густыми черными бровями, сходящимися у большого крючковатого носа, глаза Савонаролы полыхали ярким пламенем. Казалось, в нем сосредоточена мощная сила, которой он никак не может дать выхода. По его собственным сказанным много позже словам, проповеди его были настолько недейственны, что «ими даже цыпленка не напугаешь».