Ирина никуда не торопилась. Спокойно сняла босоножки в прихожей, влезла в домашние «шлёпки», помыла руки. Потом открыла дверь в комнату и… Déjà vu! Незабываемая картина из недавнего прошлого: испуганные глаза голого мужчины, до середины живота прикрытого одеялом, и нырнувшая под то же одеяло лохматая женская головка. Картина, знакомая до слез. Однако слез-то как раз эта живопись не исторгла: зритель изменился. Нет, Ирина не кинулась прочь, как в прошлый раз, содрогаясь от рыданий и отвращения, а просто встала на пороге, прочно угнездилась, как будто вообще уходить не собиралась, да еще и руки уперла в бока – очень выразительный женский жест, таящий в себе множество оттенков поведения: от любопытства и любования до угрозы мордобоя. Ну, насчет мордобоя сказано слишком грубо, вряд ли Ирина смогла бы отхлестать неверного мужа по щекам или оттаскать за волосы подлую разлучницу. Это, конечно, вряд ли. А вот любование и любопытство, безусловно, присутствовали. Очень уж хотелось ей подробно рассмотреть мизансцену, тем более что скрывшееся под одеялом существо, почувствовав удушье, вынырнуло наружу; и теперь эти двое рассматривали пришелицу в четыре глаза, в которых при желании можно было обнаружить насмешку, хотя скорее все-таки смущение.

– Аркаша, – сказала Ирина, вдоволь налюбовавшись мужниной соседкой и обнаружив, что та молода, симпатична, хотя и чересчур лохмата, – ты не опоздаешь в Любань? Когда начнет темнеть, ты не сможешь писать. Учитываешь?

– Учитываю, – ответил он покорно, как провинившийся ребенок. – Я скоро поеду.

– Отлично. Тогда я пошла, жду тебя к ужину, – и вышла, злорадно оставив нараспашку входную дверь…

Надо было продумать, как себя вести, что, собственно, теперь делать. Однако из всех знакомых глаголов в голове вертелся только один, да и то с отрицательной частицей: не отпущу! Хочет он этого или не хочет, но она его не отпустит. Она пойдет на любые уловки, на самые невероятные хитрости, лишь бы не потерять его. Она часто злилась на мужа, возмущалась, осуждала, но еще ни разу не приходила ей в голову мысль о потере, потому что они были двумя частями одного целого, а если разорвать – что же останется от каждого? И он ведь понимает, что нельзя рвать, что это означает уничтожить друг друга. Он понимает, значит, можно будет договориться… А если он любит эту лахудру?

Она принялась готовить ужин и заплакала только один раз, когда, кромсая овощи для винегрета, порезала палец. Было больно, и она заплакала. Плакала немного дольше, чем заслуживал такой пустяк, слизывала кровь, облизывала палец, а потом кровь опять выступала – и Ирина плакала снова. Наконец залепила ранку лейкопластырем, вытерла слезы и принялась накрывать на стол. На улице темнело, скоро вернется блудный муж.

Он вошел, она сказала:

– Иди ужинать, ходок.

Он подошел ближе, опустился на колено и склонил голову.

– Ты оказалась свидетельницей моего страшного преступления. Но ты же понимаешь, что мою единственно любимую женщину зовут Иришей. Ты умная и мудрая…

– То есть старая…

– Какое там старая! У тебя врожденная мудрость. И хорошо бы тебе знаешь что сделать? Подхватить двумя пальчиками юбочку, приподнять ее, встать на цыпочки и легко перейти через лужу.

– То есть грязь?

– Пусть грязь. Перейти и оказаться на сухом, чистом месте рядом со мной.

– Ты ее любишь?

– Ну что за глупости, Ириша! Нельзя терять мудрость. Мало ли случайностей в жизни! Пошли ужинать.

Спать она легла отдельно, в гостиной. Она ворочалась на неудобном диване, не могла заснуть и следила, как лунный луч, пробиваясь сквозь щель в шторах, скользит по комнате по кругу, будто стрелка часов, но, не сумев описать круг до конца, исчезает. И остается темнота. Впрочем, если включить настольную лампу, никакой темноты не останется. В крайнем случае всегда можно включить настольную лампу.

Ирина думала. Днем у нее не было времени на размышления. Но по ночам, лежа на диване в гостиной, она старательно отсекала от мысленного взора шокирующую картинку, запечатлевшую две взлохмаченные головы на постели, и начинала рассуждать сама с собой. Она ведь знала, во что влипла. Она теперь понимала, что такое художник, что талант – явление не стандартное и ждать от талантливого человека можно всего, что угодно. Она привыкла. Она уже не говорила себе «люблю просто так» или «люблю за что-то». Она говорила: «люблю вопреки». И это было правдой.

Иногда она вставала среди ночи и шла в спальню посмотреть, как он спит. Он лежал спокойно, расслабленно, короткие густые ресницы, прикрывавшие глаза, придавали лицу детское выражение. Мягкие волосы, разметавшиеся по подушке, вызывали неодолимое желание прикоснуться, погладить, но Ирина сдерживалась и возвращалась на свое неудобное ложе. Он таков, какой есть. Пьянство, бабы. Виноват – она простит. И кроме того… Да, кроме того… А кто первый начал, уважаемая верная женушка? А Геннадий Степанович, прекрасный, честный человек, который вынудил ее платить за услугу двойную цену? А это правда, что вынудил? Ради Аркаши? Не надо врать себе.

Итак, будем жить. Однажды ночью она взяла свою подушку и легла рядом с мужем. Будем жить. У них было много совместных дел, которые приходилось решать вместе. Аркадий продолжал ездить в Любань, а Ирина не выпытывала у него, почему так долго он возится с натурой. Когда его долго не было, она договаривалась о встрече с Геннадием Степановичем, теперь уже просто Геной, неплохо проводила время с ним и, кстати, получила от него подарок – это уж точно для Аркаши: в «Афише» телеканала «Культура» среди многочисленной информации о культурных событиях мира появилось объявление о выставке молодого художника Аркадия Сажина в Петербурге. Объявление сопровождалось небольшим комментарием, что привело к увеличению интереса к работам художника и появлению нового заказчика.

Но сначала требовалось закончить «Домик в Любани». Аркадий работал теперь дома, у Ирины под боком, и был, кажется, доволен результатом. К тому же окончание работы означало деньги, а они были необходимы для осуществления нового Ирининого проекта. Тут на сцену опять вышел Вася Кусочков, и деньги нужны были для интенсификации его деятельности. В задачу Кусочкова на этот раз входило появление Сажина на московской арене; это было трудное дело, а следовательно, Васины усилия резко возрастали в цене. Вася работал, Аркадий работал, Ирина работала. Они жили, как бы не касаясь друг друга, и вместе с тем составляли одно целое, которое, возможно, называется «свободной любовью». Иногда Ирине казалось, что любовь все-таки свободной не бывает, что любовь – это обязательно зависимость друг от друга, но она гнала от себя ненужные мысли из своего давно устаревшего правильного прошлого…

Накануне Аркадий работал всю ночь, окончательно доводил до ума «Домик в Любани». Он лег на рассвете, поворочался в постели и мгновенно заснул. Ирина еще немного повалялась в кровати, потом встала, позавтракала и вспомнила, что сегодня у нее свободный день и надо бы сделать одно неприятное дело, которое она давно откладывала. Сегодня, когда Аркадий дома и будет долго спать, надо съездить в его мастерскую, на старую квартиру, не боясь застать там непрошенных гостей. Поездка эта была данью неизжитой Ирининой аккуратности. Она систематически делала уборку в «Аркашином свинарнике», но в последнее время опустились руки – уж очень неприятно было вспоминать сцену в постели, а тем более видеть место действия воочию. Однако время шло, боль затихала, а грязь, виртуозно разводимая Аркадием, по всей видимости, расцветала пышным цветом. Надо было поехать, преодолеть себя. Сегодня утром, пока он спит…