Судьба сыграла со штабс-капитаном злую шутку. Он попал в карту, но, как и я в первый раз, в самый ее край, может быть лишь на полмиллиметра дальше к центру, чем я.

Тогда он сам сказал, что можно признать попаданием половины пули, у него же она задела мишень едва ли на треть.

— Промах, — сказал Кологривов, — победил Алексей Петрович.

На мой взгляд, это было бесспорно. Однако оказалось, что Виттенберг думает иначе.

— Почему же промах, — сказал он, — пуля попала правильно. У нас равный счет.

Такого мелкого жульничества можно было ожидать от кого угодно, только не от русского офицера. Мой соперник понимал, что теряет лицо, но продолжал доказывать, что пуля его правильно поразила мишень.

— Ну, что же, — сказал я, — тогда давайте сделаем еще по выстрелу. Вы не желаете поднять заклад до тысячи?

— Нет, зачем же, — быстро сказа он. — Довольно и по пятисот.

— Тогда давайте отнесем барьер на пять шагов далее, и будем стрелять до попадания.

— Извольте, — сквозь сжатые губы сказал он, — я не любитель спорить.

— Голубчик, — обратился я к кудрявому лакею, — поменяй, пожалуй, битую карту на новую, а то мы с господином штабс-капитаном запутаемся с пробоинами.

Формально я не сказал ничего обидного или оскорбительного, но соперник правильно принял намек и посмотрел на меня волком.

Пока меняли карту и относили рубеж на новое место, я спокойно заряжал пистолеты. Теперь до цели стало двадцать шагов, и с такого расстояния попасть в игральную карту мог только хороший стрелок.

Первым, как и раньше, стрелять предстояло мне. Я отнесся к выстрелу серьезно, хорошо прицелился и зацепил-таки карту половиной пули. Виттенберг подошел, осмотрел пулевое отверстие, пожевал губами, но ничего не сказал и отправился на позицию. Опять толпа затаила дыхание, а потом выдохнула одним словом:

— Промах!

Кавалерист медленно опустил пистолет и, ни на кого не глядя, пошел к дому. Я задержался, перезарядил пистолеты и в числе последних зрителей вернулся в дом.

Штабс-капитан уже сидел в гостиной и проигравшим не выглядел. Мне он дружески подмигнул и заговорил с Петром Андреевичем о Бородинской битве. Они оба в ней участвовали и начали обсуждать какие-то подробности. Разговаривать с офицерами об их проигрыше и расчете я пока не стал и поднялся к себе.

Почти сразу ко мне в комнату пришла хозяйка. Ее проигранное пари сына волновало больше, чем его. Пятьсот рублей серебром были значительной суммой, больше десяти тысяч на ассигнации, деньги за которые можно было купить небольшую деревеньку.

— Вам что-нибудь удалось сделать? — спросила она, садясь в кресло.

— Да, — ответил я, — начало положено, теперь будем ждать развития событий.

— Я это заметила, — не без сарказма в голосе, согласилась она. — Вы уже выиграли тысячу серебром. Только отдать вам долг мы сейчас не сможем. Позже когда продадим овес.

— Овес? Ну, и как он нынче, дорог?

— Какой там, сейчас продавать только себе в убыток, нужно ждать до весны.

— Ладно, мне не к спеху. Я с Петра Андреевича денег брать не собирался. Пари-то было лишь для того, чтобы зацепить капитана. Теперь ему придется или расплачиваться или отвязаться от французов.

— Правда! — до неприличия откровенно обрадовалась она. — А я то думала, что вы все это затеяли корысти ради! Благородного человека сразу видно!

— Какое там благородство! Давайте сейчас пошлем за Любашей и вы сами ей отдадите вольную. Что бы я был ни при чем.

Почему-то это предложение Екатерине Романовне не понравилось. Она немного смутилась и не сразу нашла повод отказаться:

— Вы лучше сами отдайте ей вольную, когда будете уезжать. Пусть знает кто ее благодетель.

— Пожалуй, что и отдам, — сказал я, — только сейчас при вас. Пусть девушка порадуется.

— Ну, зачем же при мне, я, пожалуй, что и пойду, — заторопилась Кологривова.

Мне не понравился ее виляющий взгляд, и я без принятой «в наших кругах» вежливости прямо сказал:

— Что-то вы темните, голубушка, раз был договор значит нужно его выполнять. Посидите еще минутку, я вас долго ждать не заставлю.

Я вышел в коридор и тут же в коридоре увидел Любу.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал я, — зайди ко мне на минуту.

Мы вошли в комнату и столкнулись с барыней, которая собиралась улизнуть.

— Куда же вы Екатерина Романовна? — холодно, спросил я. — Мы же договорились! — после чего обратился к крепостной. — Люба, барыня хочет отпустить тебя на волю.

— Что? — испугано, воскликнула девушка. Она побледнела и переводила ничего не понимающий взгляд с Кологривовой на меня, побледнела и упала на колени. — Барыня, голубушка, неужто, правда, вольную мне даете?!

— Даю, даю, да полно тебе глупая! — смутилась Екатерина Романовна. — Встань с пола, не меня благодари, а Алексея Григорьевича. Это он за тебя хлопотал.

— Вот твоя вольная, — сказал я, отдавая Любе документ.

Девушка была так взволнована, что вся пошла красными пятнами. Думаю «родной матери» помещице, было не очень приятно видеть такую неприкрытую радость.

— Голубушка, да я век буду… — бормотала крепостная раба, разворачивая бумагу делающую ее свободным человеком.

Однако осмотрев бумагу, Люба недоуменно посмотрела на нас обоих и встала с колен:

— Барыня, как же так? Бумага-то простая, а не гербовая. Какая же это вольная?!

— Простая? — очень искренно удивилась Кологривова. — Знать мне такая под руку подвернулась, а я и не доглядела.

— Нехорошо, госпожа Кологривова, — сказал я, не желая участвовать в ее комедии. — Это уже прямой обман!

— Помилуйте, Алексей Григорьевич, что вы такое говорите! Какой же в том обман? Я, право, такая рассеянная. Любушка, вели Тишке принести мое бюро, я тут же новую составлю по всей форме.

Люба поняла что происходит, не заставила себя просить дважды и стремглав, выскочила из комнаты. Мы с Екатериной Романовной остались одни.

— Значит, за неимением гербовой, пишите на простой? — спросил я.

— Я же сказала вам что ошиблась! — в сердцах, сказала Кологривова. — Великое дело!

— Вы правы, что тут такого, когда вместо документа вы мне подсунули филькину грамоту! Смотрите, как бы вам самой не обмануться! — с угрозой добавил я.

Ответить Екатерине Романовне было нечего, но, мне показалось, что она вполне простила себе маленькую, невинную хитрость и только заботилась, как легче выйти из неловкого положения.

— Ах, молодой человек, поживете с мое, и вы тоже научитесь не доверять людям! Вы думаете помещичья жизнь — сахар? Знали бы вы, сколько у нас забот! Иной раз, думаешь, к чему мне все это!