— Ну так что? — снова закричал Тони.

— Я же сказал: «А ты как думаешь?»

— Я думаю, надо принести.

— Отлично. И я так думаю.

Джим сунул указательный палец в стакан и, словно скребком для чистки стекол, провел им по внутренней поверхности, собирая прилипшую пену. Сунув палец в рот, он облизал его. Капелька стекла ему на подбородок, и он, мгновенно высунув розовый и острый, как у ящерицы, язык, слизнул ее.

— Вы любитель выпить, — сказала Сильвия, наблюдавшая за его манипуляциями.

— Да, — утвердительно кивнул Джим. — Тут вы правы.

Ирландец Тони принес очередной стакан нигерийского гиннеса, из которого Джим немедленно сделал хороший глоток, будто подтверждая этим правоту Сильвии. Потом, устроившись поглубже на стуле, рыгнул в кулак.

— Ну а какую роль во всем этом играет брат вашего дедушки? — спросил он.

— Кто?

— Брат вашего дедушки. Какую роль он играет во всем этом?

Глубоко вздохнув, Сильвия зажгла еще одну сигарету. Если ее собеседник определенно решил напиться, то какой смысл тревожиться о том, что от нее будет пахнуть табачным дымом?

— Ни мать, ни отец, насколько мне известно, не поддерживали никаких контактов со своими семьями. Не посылали и не получали поздравительных открыток ни на Рождество, ни на дни рождения. Так решил отец. «Пусть лучше будет так, Бернадетта, — обычно говорил он. — Какое кому дело до того, как идет наш бизнес? Ты думаешь, они могут хоть что-то понять? Зачем им знать о том, какая у нас стыдуха?» Да… вот так он всегда говорил, а произнося слово «стыдуха», многозначительно и злобно смотрел на меня, будто я нанесла ему удар в самое сердце.

Ну так вот, отец умер пять лет назад. Мне сообщили об этом, но я не поехала на похороны. А зачем? Он не любил меня, а я не любила его. Приезжать на похороны только потому, что он мой отец? Ну уж нет! По сути он и не был моим отцом. Понимаете, о чем я?

А вот когда пару месяцев назад мама заболела, то сразу попросила меня приехать. Я не знаю, как она меня нашла, но когда она сообщила, что умирает, я решила плюнуть на все и приехать! Разве я могла поступить иначе? И я приехала. Она все еще жила в той же самой квартире на Дин-стрит (хотя ресторан они продали десять лет назад. Теперь там винный бар. Может, вы в нем бывали? Вина и бутылочное пиво). Клянусь, Джим, когда она смотрела на меня, в ее глазах была ненависть.

Сильвия снова замолчала и взглянула на него в упор. Ему нравилось, когда она называла его по имени — при этом у него почему-то дергались пальцы на ногах. В том как она произносила его имя, состоящее из одного слога, было что-то притягательное и соблазнительное.

— А что было нужно вашей матери? — спросил Джим.

— Она хотела, чтобы я нашла в Гарлеме ее дядю. Вероятно, в течение всех сорока лет она более-менее регулярно переписывалась с ним. И хотела, чтобы я сообщила ему о ее смерти.

— Ну а что вы сделали?

— Что я сделала? Написала ему, что еще я могла сделать? Когда она умерла, я написала ему письмо. Короткое письмо, чтобы известить его о смерти племянницы.

— А как его зовут?

Сильвия достала из кармана кошелек, высыпала на стол его содержимое, взяла скомканную бумажку и, развернув ее на столешнице, аккуратно разгладила сгибы.

— Фабрицио Берлоне, — прочитала она. — Гарлем, 126-я улица, 426, квартира 8.

— Итак?

— Что?

— Значит, он написал вам и пригласил приехать.

— Нет, — сказала Сильвия. — Он мне не ответил.

— Не ответил? — переспросил Джим, опрокидывая в себя все, что еще оставалось в стакане. — Тогда что же вы здесь делаете?

Сильвия опустила голову и посмотрела на свои ноги. Она вдруг поняла, в какое глупое положение попала. Джим смотрел на нее — его, похоже, сильно развезло.

— Я думала… — начала Сильвия. — Я думала, что, может, он мне расскажет.

— Расскажет вам что?

— Кто я такая, — тихо произнесла Сильвия.

Оба замолчали, и Джиму показалось, что это молчание тяжелым грузом давит на его плечи. Надо было хоть что-то сказать, он это понимал, но слова, пришедшие ему в голову, казались неподходящими. Но потом эти слова выплыли на поверхность его помутневшего сознания и буквально сорвались с его губ, как неловкие малыши со шведской стенки.

— А может, он уже умер, — ляпнул он и тут же мысленно послал самому себе проклятие.

Сильвия пристально посмотрела на него.

— Возможно, — сказала она. — Удачная мысль; спасибо, что подсказали.

— Да нет, я не о том, — забормотал он, стараясь хоть как-то загладить неловкость. — Даже если он жив, то он, этот брат вашего дедушки, навряд ли скажет вам, кто вы есть. Никто вам этого не скажет. Только вы сама можете выяснить это.

— Да? — удивленно произнесла Сильвия. — Позвольте спросить, где вы это вычитали?

— Не знаю, — невнятно, заплетающимся языком произнес он. — Что-то такое о проблемах…

Внезапно Джим замолчал, а потом объявил:

— Я пьян.

— Вы меня слушали? — спросила Сильвия.

— Конечно, слушал. Но сейчас я пьян.

— Ты в порядке, Джимми? — закричал из-за стойки ирландец Тони.

— Я пьян, — ответил Джим.

Тони рассмеялся и, обращаясь к Сильвии, сказал:

— Тащите-ка его в кровать, милая.

Монмартр, штат Луизиана, США, 1920 год

Сильвия выбрала фамилию женской линии семьи — эту фамилию носила Марлин, ее мать, и тетя Кайен и бабушка, матушка Люси. Сильвия Блек[64]— вот какую фамилию она выбрала себе. Сильвия Блек. В сочетании с ее почти белой кожей и тонкими чертами лица эта фамилия звучала весьма иронически, хотя тогда она не знала о существовании особого слова, означающего подобную комбинацию. В отличие от остальных детей в семействе Кайен, носивших фамилии своих отцов (несмотря на то, что те либо игнорировали свое отцовство, либо были законченными негодяями), Сильвия предпочла носить фамилию своей прабабушки. Матушка Люси, сама появившаяся на свет рабыней Фредерикса из Джексон-хилла (разве в этом факте нет иронии?), не много могла рассказать Сильвии о своей прабабке. Но она доподлинно знала, что Элизабет Блек была настоящей африканской леди и что ее супруг (дедушка матушки Люси) умер вскоре после прибытия в Соединенные Штаты Америки.