— А мне не все ль равно — ведь деньги-то его.

— Подруга, ну ты голова; ты, как всегда, права.

Женщины улыбнулись друг другу. «А мне не все ль равно — ведь деньги-то его». — «Подруга, ну ты голова; ты, как всегда, права». Это были как бы пароль и отзыв, принятые у женщин их круга. Иногда Сильвии эти фразы напоминали церковные песнопения в форме «вопрос-ответ», которые распевались прихожанами в храме; что-то наподобие спиричуэла для проституток. А ведь только Сильвия, одна из всех, считала себя проституткой. Остальные говорили о себе, что они «возлюбленные» или, на худой конец, «подружки» — даже тогда, когда они видели, как их товарку выбрасывают на улицу, да еще и с детьми в придачу по причине предстоящей женитьбы «возлюбленного» или «дружка», а иногда из-за того, что «возлюбленная» или «подружка» ему попросту наскучила. До чего же они были наивны, эти девушки!

Сильвия достала из ящика комода несколько коробочек с красивыми подвязками; Милашка Элли тут же изъявила настойчивое желание примерить все и заворковала, ощутив под пальцами мягкий шелк, гладкий атлас лент и тонкие кружева.

— Сильвия, да у тебя просто потрясающие наряды, — с восторгом произнесла она.

— Это не наряды, это рабочая одежда.

— Сильвия, ну почему ты такая! — засмеялась Элли. — Неужели тебе все время хочется задираться? У тебя всегда такое настроение, как у пьяницы на утро после похмелья. Ведь ты и сама знаешь, что это так. Джонни покупает тебе все самое лучшее. У тебя самая хорошая одежда, у тебя самая хорошая комната, у тебя самая хорошая кровать. А чего стоят эти прекрасные покрывала, мягкие подушки в наволочках с кружевами. Ты же принцесса среди нас, Сильвия Блек. А ведешь себя совсем не как принцесса!

— Это не кровать, — ответила Сильвия тусклым, безразличным голосом. — Кровать — это место, где можно отдохнуть и расслабиться. А это — что-то вроде моей приемной, так почему я не могу сделать так, чтобы мне было хорошо и удобно?

Элли, глубоко вздохнув, покачала головой. Сильвия, глядя на нее в упор, почувствовала, как раздражение снова закипает в ней. Она не виновата, пыталась внушить себе Сильвия. Элли просто дура. Но если она не виновата, то кто же виноват, черт возьми?

Сильвия открыла входную дверь.

— Мне надо готовиться, Элли, — сказала она. — Ты же знаешь, что Джонни просто бесится, когда я заставляю его ждать.

Элли, выйдя от нее, скрылась за дверью своей квартиры, расположенной напротив, а Сильвия все еще стояла на пороге. Из темноты лестничной площадки до нее донеслись какие-то негромкие звуки, похожие на прерывистое дыхание. Может, это опять крысы? Когда глаза Сильвии привыкли к темноте, она увидела Сесила, младшего сына Септиссы; забившись в угол, он тихо плакал. Сесил был прелестным ребенком: его личико цвета жженого сахара окаймляли светлые локоны, спадавшие на плечи, словно извивающиеся змеи. Он напоминал Сильвии ее покойного брата, Падучего. Она почувствовала непреодолимое желание взять маленького Сесила на руки, прижать его к груди, утешить его, сказать, что все будет хорошо.

Нет, подумала она, ничего хорошего не будет. Для проститутки лучше воспринимать мир таким, каков он есть.

В пору детства, в Култауне, Сильвия Блек постоянно чувствовала себя другой. Она и была другой. Она могла много и подробно рассказать о том, как люди смотрят на нее — не только черные, но и белые. Некоторые черные смотрели на нее с завистью и подозрением, в большинстве случаев выражая свои чувства презрительным сопением. Другие, когда она проходила мимо, улыбались, словно радуясь тому, что она, будучи одной из них, такая красивая — леди, да и только. А что касается белых, то понять по выражению лиц их мысли было для нее более затруднительно. По крайней мере сначала. Позже Сильвия поняла, что их чувства к ней были такими же, что и у черных. Да и какая может быть разница, если в обоих случаях эмоции порождаются одними и теми же низменными чувствами. Дело, в конечном счете, было в том, какой видели ее люди: принадлежащей к белой или к черной расе. И в зависимости от того, кем они ее считали, это порождало либо любовь, либо ненависть. Все очень просто. Единственное, в чем она была абсолютно уверена, то, что она — Сильвия Блек — не такая, как все. Уже в раннем детстве Сильвия Блек была красавицей, бледнолицей негритянкой, само присутствие которой заставляло мужчин внутренне напрягаться, дабы смирять бушующие в них плотские желания.

Повзрослев, она мечтала о том, чтобы вообще избавиться от всего негритянского. Она мечтала об элегантных белых джентльменах с бакенбардами и утонченными манерами: мечтала о деньгах, на которые можно купить все что угодно. Она мечтала о выходах в свет, о богатом доме и чернокожих девушках-служанках, которые, разговаривая с ней, будут опускать глаза, боясь встретиться с нею взглядом. Она мечтала о преображении.

Сильвия не могла сказать точно, когда именно ее отношение к этому изменилось. Но оно изменилось. Иногда ей казалось, что это началось девять лет назад, на похоронах Кайен, когда она пела на Култаунекой пристани, вкладывая в пение всю душу.

Она была на заупокойной службе. А как же могло быть иначе, ведь Кайен заменила ей мать. Но в церкви она стояла в последнем ряду прихожан — ведь уже тогда она работала в култаунских притонах только для белых и понимала, что церковь — неподходящее место для шлюхи (и неважно, кто так решил, священник или сам Господь Бог). После службы она прошла вместе с процессией по Канал-стрит до пристани, где ее брат Лик сыграл потрясающий блюз, самый сладостный из всех, какие когда-либо она слышала. И она не смогла совладать с собой.

В то время, а тогда ей было всего тринадцать лет, она уже одевалась, как шикарная белая леди. А звук трубы Лика? Черт возьми! Он был настолько трагичным, что ей хотелось смеяться. Он был настолько прекрасным, что ей хотелось плакать. Проклятие! Это было так по-негритянски, что она не смогла сдержать себя и запела. Она взглянула в угольно-черные глаза Лика и позавидовала его африканской душе, которую увидела в них; это был охотник, родившийся на свет с единственной целью: проявить себя, проявить себя с такой силой, какую белый употребляет на то, чтобы ничем не выдать своих чувств. Она хотела в ту ночь поговорить с Ликом, разве не так? Нет, ей хотелось другого. Ей хотелось обхватить руками его шею, прижать его к себе и никуда от себя не отпускать; вдыхать запах его мальчишеского пота, пробовать на язык его соленые мальчишеские слезы, чувствовать, как удары его сердца отдаются эхом в ее груди. Но могла ли допустить такое почти белая сестра, в отношениях со своим чернокожим братом? Даже если они и не состояли в кровном родстве?

А возможно, ее отношение к ситуации изменилось во время ее недолгой работы в Новом Орлеане четыре года назад. Она припомнила одну из ночей, когда она работала в заведении Эммы Джонсон «Уголок Франции» на Бэйзин-стрит, 335. Тогда это заведение было одним из самых низкопробных злачных мест во всем Тендерлойне, где не менее пяти десятков девушек (всех цветов кожи) делали все, чтобы удовлетворить фантазии разгулявшихся белых клиентов. Оливия, одна из девушек, исполняла танец с устрицей. Она сажала живую устрицу себе на лоб и, быстро покачиваясь из стороны в сторону под музыку шимми, перемещала устрицу по всему телу (по груди, по животу, по лобку и по бедрам), а потом быстрым взмахом ступни перекидывала устрицу снова на лоб, и все начиналось сначала. Ни разу устрица не упала у нее на пол. При этом постоянно присутствовала сама мадам Джонсон, создавшая себе репутацию за счет так называемого «плана шестьдесят секунд» — любой мужчина, который устоит против нее в течение одной минуты, получает все бесплатно, за счет заведения. Если верить мадам Джонсон, никто не мог устоять против ее «особых приемов», с помощью которых она доводила мужчин до пика сексуального возбуждения (а ведь тогда, в 1915 году, ей было почти шестьдесят). Коронным номером заведения был секс-цирк: групповое ночное представление, в котором девушки на сцене демонстрировали лесбиянство, садомазохизм; и даже дети частенько вовлекались в представление (Эмма Джонсон напрочь забывала и о стыде, и о совести, когда ее нос чувствовал запах денег).